Джордано Бруно - Изгнание торжествующего зверя
Затем в двух телах, самых главных из тех, что находятся вблизи от этого шара и нашего материнского божества, т. е. в Солнце и Луне, египтяне разумели жизнь, которая образует вещи согласно двум самым основным началам. Далее они признавали влияние семи других действующих начал, распределяя их на семь светил, которых они называли бродячими – планетами. На долю этих планет, из коих каждая была особым началом и плодотворной причиной, они относили все разнообразие видов в каком угодно роде, говоря о растениях, о животных, о камнях, о влияниях и иных прочих вещах – вот это от Сатурна, это от Юпитера, это от Марса, это от того, это от другого. Точно так же – о частях, о членах, о цветах, печатях, характерах, символах, изображениях, которые все были распределены на семь видов. Но отсюда далеко, чтобы египтяне не признавали божества единым, которое пребывает во всех вещах и соответственно различным способам своего обнаружения в вещах имеет бесчисленные имена; которое можно достигнуть несчетными путями, из коих каждый опирается на собственные и свойственные ему основания; которому можно служить и почитать его бесчисленными обрядами, ибо мы взыскуем от него всевозможного рода милостей.
Для всего этого, конечно, необходимы та мудрость и суждение, то искусство, деятельность и пользование духовным светом, каковые духовное солнце открывает миру в иные времена больше, в иные – меньше. Вот этот обряд и называется Магией: и поскольку занимается сверхъестественными началами, она – божественна, а поскольку – наблюдением природы, доискиваясь ее тайн, она – естественна, срединной и математической называется, поскольку исследует силы и способности души, что все находится в кругозоре телесного и духовного: духовного и умственного.
Итак, возвращаясь к прерванному рассказу, Изида сказала Мому, что у глупых и бессмысленных идолопоклонников нет никакого основания насмехаться над магическим и божественным культом египтян. Египтяне во всякой вещи и во всяком явлении, согласно с особым смыслом каждого, созерцали божество и умели посредством разного рода вещей, пребывающих в лоне природы, получать от нее те благодеяния, каких им хотелось: природа же, подобно тому, как из морей и рек дарит рыбу, из пустынь – диких животных, из рудников – металлы, с деревьев – плоды, так от известных частей, от известных животных, от известных зверей, от известных растений – известное счастье, добродетели, судьбы и внушения.
Поэтому божество в море называлось Нептуном, в солнце – Аполлоном, в земле – Церерой, в пустыне – Дианой; и так – разнообразными именами в каждом из прочих видов, каковые, как различные идеи, были различными божествами в природе, все одинаково относясь к божеству божеств и источнику идей сверхъестественных.
Саулин. Отсюда, по-моему, исходит знаменитая Каббала евреев, чья мудрость (какова бы она ни была в своем роде) заимствована у египтян, у которых учился Моисей. Ведь она прежде всего приписывает первому началу несказанное имя, от него вторично происходят четверо, которые затем разрешаются в двенадцать; те в свою очередь переходят прямо в семьдесят два, а непрямым путем и прямым в сто сорок четыре, – и так далее через учетверение и удвенадцатирение развертываются в бесчисленность, сообразно бесчисленности видов. Таким образом, всяким именем (как это свойственно их языку) евреи называют какого-нибудь бога, ангела, духовную сущность, силу, которая главенствует над одним каким-либо видом. Так что в конце концов обнаруживается, что все божество приводится к одному источнику, все равно как весь свет к первому и по себе самому светлому, а все изображения, какие есть в различных несчетных зеркалах, как бы во множестве отдельных предметов, сводятся к одному началу – формальному и идеальному, их источнику.
София. Это правда. Так что, значит, этому богу, как независимому, нечего делать с ними; но поскольку он воплощается в явлениях природы, он ближе к ним, чем сама природа, так что если он не есть сама природа, то, конечно, есть природа природы и душа мировой души, если не душа сама, поэтому те, кто хочет наверняка получить от бога помощь, должны приближаться к нему соответственно своей потребности установленным путем; все равно как тот, кто хочет хлеба, идет к пекарю; кто желает вина – к виноторговцу; кому нужны фрукты – к садовнику; кому учение – к учителю, и так далее во всем прочем. Ведь одна доброта, одно счастье, одно независимое начало всех богатств и благ, соответственно различным основаниям, разливает свои дары по потребностям каждого.
Отсюда ты можешь вывести заключение о том, как именно египетская мудрость, теперь погибшая, обоготворяла крокодилов, ящериц, змей, лук и не только землю, но Луну, Солнце и прочие звезды неба.
Всю эту магическую и божественную обрядность (благодаря которой люди так легко приобщались божеству) оплакивал Трисмегист, когда он в беседе с Асклепием сказал [100] : «Видишь ли ты, о Асклепий, сии одушевленные, полные чувства и духа статуи, кои творят множество столь славных деяний? Эти статуи, говорю, предвещательницы будущего, кои низводят, смотря по заслугам, болезнь и здоровье, горе и радость на души и тела людей? Разве ты не знаешь, о Асклепий, что Египет – подобие неба или, лучше сказать, колония всех вещей, что правятся и делаются на небе? Воистину наша земля – храм мира! Но, увы, придет время, когда станут думать, будто Египет тщетно был верным поклонником божества: ибо божество, переселившись на небо, оставит Египет пустынным; и это седалище божества пребудет вдовым, без всякой религии, лишенным присутствия богов, ибо сюда придут на смену племена чуждые и варварские, без религии, без благочестия, без закона, без всякого культа. О, Египет, Египет! Только сказки останутся от твоей религии, сказки также невероятные для грядущих поколений, у коих не будет ничего, что поведало бы им о твоих благочестивых деяниях, кроме письмен, высеченных на камнях. И сии письмена будут рассказывать не богам и не людям; ибо люди умрут, а божество переселится на небо, но – скифам и индийцам или прочим таким же диким народам. Тьма возобладает над светом, смерть станут считать полезнее жизни, никто не поднимет очей своих к небу, на религиозного человека будут смотреть как на безумца, неблагочестивого станут считать благоразумным, необузданного – сильным, злейшего – добрым. И – поверишь ли мне? – даже смертную казнь определят тому, кто будет исповедовать религию разума: ибо явится новая правда, новые законы, не останется ничего святого, ничего религиозного, не раздастся ни одного слова, достойного неба или небожителей. Одни только ангелы погибели пребудут и, смешавшись с людьми, толкнут несчастных на дерзость ко всякому злу, якобы к справедливости, и дадут тем самым предлог для войн, для грабительства, обмана и для всего прочего, противного душе и естественной справедливости: и то будет старость и безверие мира! Но не сомневайся, Асклепий, ибо, после того как исполнится все это, Господь и Отец Бог, управитель мира, всемогущий промыслитель, водным или огненным потопом, болезнями или язвами, или прочими слугами своей милосердной справедливости, несомненно, положит конец этому позору и воззовет мир к древнему виду».
Саулин. Однако вернитесь к речи Изиды Мому.
София. Вот по поводу клеветников на египетский культ она прочла Мому стих поэта:
– Над хромым прямоногий смеется,
А белый – над черным.
Бессмысленные звери и настоящие скоты смеются над нами, богами, за то, что нас боготворят в зверях, и в растениях, и в камнях, и над моими египтянами, которые нас таким образом чтили; но не размыслят над тем, что божество обнаруживается во всех предметах: для всеобщей и возвышеннейшей цели – в предметах великих и общих началах; а для целей ближайших, полезных и необходимых при различных потребностях человеческой жизни находится и проявляется в вещах, которых называют презреннейшими, хотя в силу сказанного каждая вещь таит в себе скрытое божество; ибо божество раскрывается во всем вплоть до самых малейших вещей, и без присутствия божества не было бы никакого бытия, ибо оно есть сущность бытия от первого до последнего.
К сказанному еще прибавлю и спрошу: почему египтян укоряют в том, от чего не избавились еще сами? И переходя к тем, кто бежал от нас, или скорее, как прокаженный, был изгнан в пустыню, не они ли, когда пришла нужда, прибегли к египетскому культу и ради некоей потребности стали поклоняться мне в идоле золотого тельца; а при другой нужде смирились, преклонили колена и воздевали руки к Тоту [101] в образе медного змея, хотя затем, по своей врожденной благодарности, добившись милости и у того, и у другого, они сломали и того, и другого идола? А затем, когда им понадобилось почтить тех, кто считался у них святым, божественным и блаженным, ведь они иначе не сумели сделать, как назвать и дать им звериные прозвища, как это ясно из того, что отец двенадцати колен во свидетельство своего благоволения к детям прославил их именами двенадцати зверей. Сколько раз называли они своего ветхого бога пробудившимся львом, летящим орлом, пламенным огнем, гремящею бурей, сильною грозой и вновь познанного их потомками – окровавленным пеликаном, одинокой пичугой, закланным агнцем. И так называют, так рисуют, так понимают его повсюду, где бы я его ни видела в скульптуре и живописи с книгою – не знаю, могу ли сказать – в руке, которую никто, кроме него, не может ни открыть, ни читать. Более того, всех тех, кто через веру в него обожествляется, не зовет ли он, и не называют ли они даже сами себя, величаясь этим, «его стадо, его паства, его агнцы, его овцы». Не говоря о том, что, как вижу, они же символизируются ослами: ослицей-матерью – иудейский народ; а прочие народы, присоединяющиеся к нему и верящие в него, – ослятами. Не видите ли, стало быть, как эти божественные, это избранное племя символизирует себя в столь низких и бедных несчастных зверях, а затем над нами же издевается, кого изображали в прочих – самых сильных, достойных и могучих зверях?
