М. Хлебников - «Теория заговора». Историко-философский очерк
Политически «теория заговора» вступает в противоречие с концепцией поляризации мира, с характерным для неё перманентным противопоставлением двух лагерей: социалистического и капиталистического. Если в последнем и возможны отдельные реальные проявления деятельности «тайных обществ», то они находят объяснение в деструктивных процессах, определяющих саму сущность западного общества, систему эксплуатации человека человеком: «В конечном счёте масонство — продукт истории, наиболее совершенное воплощение идеи господства над людьми. Одиночка может обобрать слабого, шайка возьмёт банк, разветвлённая мафиозная организация зарится на ресурсы целых стран и народов»{667}. Поэтому «тайные общества» становятся лишь одним из симптомов деградации западного мира, но не её источником. Конспирологический фактор при этом выступает лишь как признак имманентного дефекта капиталистической системы, падение которой «запрограммировано» объективным течением классовой борьбы и не зависит от усилий каких-либо тайных сил. В социалистическом же обществе невозможно появление конспирологической проблематики, так как это противоречит тезису о единстве советского общества, сумевшего в ходе своего развития изжить те противоречия, наличием которых и объясняется бытование «тайных обществ» в западном мире. Своеобразное подтверждение высказанных нами положений содержится в гораздо более известной работе того же Н. Н. Яковлева «ЦРУ против СССР». Рассказывая о подрывной деятельности американских спецслужб, направленной против Советского Союза, автор особое внимание уделяет внутреннему состоянию советского общества. Говоря о перспективах диссидентского движения, даже учитывая оказываемую западными спецслужбами помощь, автор всячески подчёркивает невозможность его перерастания в более или менее влиятельную силу: «Каждый из них и все они вместе были ничто в многомиллионной толще советского народа, если бы не западные спецслужбы и массовые средства пропаганды, в первую очередь США»{668}.
При этом характеристика диссидентов идентична характеристике меньшинства в рамках «теории заговора», приведённой нами выше: тайное или полуявное противопоставление себя социальному большинству, стремление к аннигиляции общественных норм и правил, постепенное врастание в систему власти, что в целом подрывает жизнеспособность большинства, согласно классическому конспирологическому подходу. Но Яковлев всячески подчёркивает бесперспективность, невозможность перерастания диссидентского подполья в широкое общественное движение. Это ещё раз доказывает принципиальную невозможность разработки конспирологической проблематики в рамках советской историографии.
Третий момент, эмпирически дополняющий наше второе положение, касается содержательных аспектов конспирологических схем советского периода. Как уже отмечалось, работа Н. Н. Яковлева, целиком построенная на использовании дореволюционных и эмигрантских источников, хотя идеологически явно входит в противоречие с содержательной стороной, но в то же время играет роль некоторой демаркационной линии. Смысл подобной демаркации заключается в признании актуальности конспирологической тематики лишь в рамках исследования дореволюционной России. Всё, что выходило за данные границы, могло быть актуализировано и использовано лишь с позиций жесткой идеологической схемы, в которой деятельность «тайных обществ» могла рассматриваться лишь как антитеза коммунистическому движению. Подтверждением тому служит работа Э. Генри «Профессиональный антикоммунизм», доказывающая, что конспирологические приёмы и методы политической борьбы возможны лишь со стороны «тайных и полусекретных контрреволюционных организаций». Интересно, что при этом Генри косвенно признаёт некоторую эвристичность «теории заговора», но лишь по отношению к коммунистическому движению, которое с самого своего рождения выступает как объект постоянных атак тех или иных «реакционных сил». К создателям подобных антикоммунистических организаций автор относит руководителя прусской полиции В. Штибера: «Именно этим заклятым врагом Маркса была создана первая школа, в которой учили, как преследовать социалистов, следить за ними, внедряться в их организации, совершать подлоги»{669}. Но Штибер и его последователи — функционеры политической полиции разных стран, ещё не являются создателями полноценных «тайных обществ»: «Операции Штибера, Вермута и Карлье были всего лишь пробными шагами, предпринятыми в ограниченных масштабах. Специальных разветвленных организаций, всецело посвящавших себя борьбе с рабочими движением, ещё не было»{670}.
«Специальные разветвлённые организации» появляются лишь после Октябрьской революции. Показательно, что к подобным организациям Генри причисляет собственно конспирологов, как отечественных, так и зарубежных, характеризуя их как профессиональных антикоммунистов, контрразведчиков, аферистов и вчерашних жандармов{671}. Автор всячески подчёркивает практическую сторону их деятельности, которая находит своё выражение в политическом сыске, провокациях и даже в террористических актах. Подробно освещая различного рода политические мероприятия, создание иллюзорных, с позиций эффективности, антикоммунистических конспирологических объединений, исследователь всячески избегает анализа их конспирологической составляющей. Как правило, вместо рассмотрения положений «теории заговора» нам предлагаются крайне субъективные оценки того или иного лица, вне всякой связи с их работами. Так, об уже знакомом нам авторе «Скрытой руки» и активном участнике монархического движения Генри пишет следующее: «Полупомешанный граф Череп-Спиридович, бывший председатель “Славянского общества” в Москве и автор книги о “тайном мировом правительстве” евреев»{672}. Этой довольно уничижительной характеристикой исчерпывается вся информация о достаточно известном русском конспирологе и его вкладе в развитие «теории заговора». В ранней «идеологически выдержанной» работе «Историография против истории» Е. Б. Черняка — одного из первых отечественных конспирологов, любая попытка недогматического, порой с использованием «теории заговора», анализа политических процессов XX столетия объясняется как «враждебная», «реакционная», в лучшем случае как «ревизионистская». Так, говоря о конспирологическом объяснении возникновения Коминтерна как орудия экспансии коммунизма, исследователь называет это «беззастенчивым вымыслом»: «Некоторые из этих историков доказывают, что создание Коминтерна якобы свидетельствовало, что Ленин и большевики не стремились искренне к мирному сосуществованию»{673}. Другие, ещё более «кощунственные» с официальной позиции реакционные проявления «теории заговора» помещаются в сноски, видимо, чтобы подчеркнуть их содержательную ничтожность, и сопровождаются весьма экспрессивными эпитетами: «В некоторых сочинениях “желтых” историков повторяется даже глупая клевета о “немецких деньгах”, на которые будто бы и была совершена революция (например, в книге, написанной Мурхедом при участии группы “учёных” провокаторов)»{674}. В этом плане между двумя работами есть несомненное сходство: «полупомешанный», «провокаторы», «глупая клевета» — хлесткие и безапелляционные характеристики конспирологических авторов и их сочинений.
Стремление к максимальному дистанцированию от каких-либо конспирологических элементов заметно и в анализе партийной стратегии большевиков: «Особые усилия прилагают буржуазные и реформистские историки в тщетной попытке дискредитировать ленинские принципы построения партии. Буржуазная историография уверяет, что большевистские принципы якобы являлись “наследием заговорщической идеологии” в русском революционном движении»{675}. Подобному клеветническому обвинению в «бланкизме» противопоставляется тезис о большевистской партийной тактике, основанной не на борьбе «элиты заговорщиков» с самодержавием, но на широком вовлечении угнетаемых классов в революционную работу. В итоге «теория заговора» предстаёт как крайне реакционное идеологическое образование, лишённое внятного содержания и традиционно сводимое к «профессиональному антикоммунизму». Поэтому любой диалог или, в крайнем случае, объективное описание невозможны по отношению к «теории заговора», поставленной вне рамок официальной советской идеологии.
Подтверждением тому служит возникновение конспирологического самиздата, пытавшегося заполнить данную лакуну. Следует заметить, что конспирологические мотивы мы можем выявить даже в той части «неофициальной литературы», которая внешне не имела отношения к социально-историческим исследованиям или политической публицистике, а носила художественный характер. Так, весьма интересно коррелируется с конспирологической проблематикой творчество Е. Харитонова. Известность его художественных текстов обуславливается во многом шокирующим содержанием: откровенным описанием гомосексуальных переживаний автора. Естественно, что в реалиях советской морали подобное творчество могло реализоваться только за пределами последней. «Непечатность» у Харитонова становится внутренним, сквозным качеством текста: сама пронизанная гомосексуальными переживаниями поэзия и проза осмыслена и оправдана в своём существовании здесь именно как особая, «запрещённая речь»{676}. Показательно, что в его творчестве, параллельно гомоэротической тематике, представлена конспирологическая линия. Например, автор рассуждает о причинах трагического разделения в советскую эпоху искусства и церкви: «Русская природа без монастыря в душе тоже жидовское учреждение. И таинственно учреждена общим жидомасонским тайным умом, чтобы русских официально представить в посконном положении, которое есть дьявольская подтасовка жидов»{677}. В продолжение указанной проблемы развивается тезис о борьбе Сталина с еврейским засильем: «Мудрое сталинское решение о раскрытии псевдонимов, но он сам, бедный, работал в устройстве, заведённом евреями. Он принял руль из чужих рук, и это не дало ему истребить зло до конца»{678}. Можно сделать вывод о парадоксальной взаимообусловленности гомосексуальной интенции и конспирологических элементов в прозе Харитонова. Парадоксальность, внешняя несопряжённость оборачиваются явной закономерностью: объединяющим началом гомоэротического творчества и «теории заговора» выступает их «табуированность», выключен-ность из легитимного пространства советской эпохи, что подтверждает наши выводы об особенностях бытования конспирологии в указанный период. Поэтому неудивительно, что только в идеологическом «подполье» советского общества могли быть написаны и найти своего читателя тексты, имеющие чёткую конспирологическую идентификацию.
