М. Хлебников - «Теория заговора». Историко-философский очерк
Далее. В содержательном плане любое из «тайных обществ» раннехристианского периода лишено концептуальной целостности. Как отмечает по данному поводу Р. Коллинз: «Их учения обычно являлись лишь маргинально философскими: в типичном случае они не оперировали слишком абстрактными понятиями, не использовали концептуальную или логическую рефлексию, но утверждали локальные, партикулярные символы: добрых и злых богов, демонов — причём все эти существа имели достаточно конкретные характеристики и способы ритуального умиротворения»{62}. Само по себе магическое, ритуальное действо ориентировано не на мир трансцендентный, а на решение реальных практических задач. Поэтому скрытность действий и существования обозначенных сообществ носили прикладной, инструментальный характер, тогда как для «тайных обществ» в конспирологическом понимании свойственна изначальная ориентированность на изоляцию.
Говоря о наличии или отсутствии средневекового конспирологического дискурса, необходимо обозначить проблему этнического фактора. Сторонниками средневековой версии происхождения «теории заговора» особо подчёркивается традиционное неприятие христианским средневековым миром иудаизма и его носителей, они видят в этом основание для возникновения конспирологического мышления. Так, Д. Трахтенберг в работе «Дьявол и евреи», наиболее полном на сегодняшний день исследовании по данной теме, утверждает следующее: «Уверенность в том, что евреи виноваты буквально во всех грехах, породила глубоко укорененную и безрассудную ненависть, из которой все отдельные (и часто весьма специфические) обвинения против евреев черпали способность вызывать раздражение и злобу масс»{63}. В дальнейшем подобное отношение, по мнению автора, трансформируется в современный конспирологический дискурс. К мнению американского автора присоединяется и отечественный исследователь данной проблемы: «В действительности, ещё средневековая эсхатологическая картина мира основывалась на фиксации демонологической парадигмы бытия, без учёта которой схема формирования конспирологической мысли не может иметь репрезентативный характер»{64}. Подобная версия, обладающая своей внутренней логикой, подтверждаемой богатым фактографическим материалом, представляется нам всё же не совсем бесспорной, ибо в её контексте не учитывается ряд важнейших моментов.
Прежде всего, хотелось бы обратить внимание на то, что сравнение этнических аспектов «теории заговора», в её современном виде, и средневековых антисемитских традиций не является вполне корректным. Средневековому менталитету было чуждо деление согласно национальным, этническим критериям. Понимая это, Трахтенберг особо оговаривает в своей работе: «В современную эпоху христианская религия в некоторых антисемитских кругах крайне непопулярна, их важнейшая цель — уничтожить все христианские ценности»{65}. Но, к сожалению, автор тут же поправляет себя, декларируя достаточно банальный тезис о современном антисемитизме как «аппендиксе средневекового христианского фанатизма».
Определяющими признаками для средневековой социальной (само)идентификации служит другой, весьма широкий набор социокультурных факторов. Здесь, конечно, на первый план выходит религиозная составляющая, которая, впрочем, не ограничивает, а напротив — аккумулирует в себе влияния иных факторов. Необходимо напомнить, что средневековое христианство как религия пребывало не в неком «социокультурном вакууме», оно развивалось на фоне довольно жёсткого противостояния с античной, языческой традицией. Наивно было бы представлять, что весь мощнейший пласт дохристианской культуры аннигилировался в одно мгновение, не оставив после себя никакого следа. За такими привычными понятиями, как «колдовство» и «ведовство», стояли отнюдь не экзотические «шабаши», «полёты на помеле» и другие «сказочные» сюжеты. Как формулирует Дж. Б. Рассел: «Ведовство — это составное явление, объединяющее в себе элементы фольклора, колдовства, демонологии, ереси и христианской теологии»{66}.
Кстати, следует заметить, что подобной мистико-оккультной интерпретацией мы обязаны романтическому искусству. Именно в начале XIX века происходит одновременный подъём интереса к фольклору, различным иррациональным нехристианским учениям. Подобная тяга к сверхъестественному повлияла на понимание ведовства как оккультного поклонения. В реальности то, что мы называем «язычеством», есть сложный комплекс веры в хтонических богов, народные предания и «низкой магии», обладающий сложной генеалогией. Источники язычества мы можем наблюдать в культурах Ближнего Востока, Греции и Рима, в кельто-германской мифологии, в раннехристианских учениях. Своё органическое место в обозначенном ряду занимает и иудаизм. Исходя из этого, необходимо говорить не об антиномии: «христианство — иудаизм», а «христианство -язычество». Следует, однако, добавить, что и в контексте антиномии «христианство — язычество» иудаизм далеко не всегда и не полностью отождествлялся с последним. Положение иудаизма было куда более сложным, несводимым к простым, рамочным определениям[4]. Сошлёмся на мнение такого учёного, как Л. Поляков, которого трудно упрекнуть в антисемитских пристрастиях. «Начиная с правления Пипина Короткого, церковные постановления, законодательные уложения и даже сообщения арабских путешественников констатируют присутствие в каролингской империи значительного числа процветающих иудеев — крупных коммерсантов, знаменитых путешественников»{67}.
В более позднее время, начиная с XII в. — в период репрессий со стороны католической церкви, иудаизм трактовался именно как часть языческой культуры. «Если рассматривать те истории и слухи о евреях, которые имели хождение в эту эпоху, истории, возникавшие то здесь, то там в предшествующие столетия, то теперь они получают повсеместное распространение, и можно констатировать, что теперь персонажи этих историй наделены одновременно новыми атрибутами как дьявола, так и ведьмы»{68}. Примечательно, что официальная церковь воспринимала распространявшиеся в народной среде обвинения иудеев именно как рецидивы языческого сознания. Поэтому не вызывает удивления тот факт, что высшие иерархи католической церкви неоднократно выступали в защиту иудеев. Так, известны соответствующие буллы Григория X, изданные в 1227 году, Мартина V — в 1442, Николая V — в 1447, Павла III — в 1540. Находит своё продолжение эта «политика» и в XVIII столетии, когда папа Климент XIII в 1763 году выступает в защиту варшавских иудеев, обвинённых в религиозных убийствах. По его поручению кардинал Корсини отправил нунцию апостольского престола в Варшаве послание со следующими словами: «Евреев часто обвиняли в человекоубийствах на основании плохо обоснованного народного убеждения, что они подмешивают человеческую, в особенности христианскую кровь в тесто опресноков»{69}. Послание заканчивалось недвусмысленным требованием прекращения преследований иудейского населения Польши.
Подводя итоги сказанному, необходимо подчеркнуть значение ещё одного важного методологического возражения против отождествления конспирологии и проявлений средневекового антииудаизма. «Хорошо известно, что вера в наличие еврейского заговора, осуществляемого тайным обществом, обладала наибольшей ценностью с точки зрения антисемитской пропаганды и оказалась намного более живучей, чем традиционные европейские предрассудки относительно ритуальных убийств и отравления колодцев»{70}— отмечает X. Арендт. «Традиционные европейские предрассудки» были во многом отзвуками языческих верований и представлений, с которыми католическая церковь вела планомерную борьбу. Даже в исторической ретроспективе народные языческие представления в силу их этнической локальности, невозможности полноценного использования в достаточно сложных конспирологических построениях, оказываются на периферии «теории заговора». Традиционный взгляд на средневековое сознание — как отражение принципа дуализма: напряжённого противостояния земного и небесного — необходимо дополнить следующим положением. Мир земной представлял собой чистую эмпирическую данность, сферу постоянного брожения, за которыми скрывается хаос. Религиозное мышление не видит в нём достойного объекта толкования, благодаря чему элементы языческого культа и могли существовать. Л. П. Карсавин говорит об этом следующим образом: «Как внецерковная магия, так и маги помогают преимущественно в земных делах. Они необходимы для достижения земного благополучия, особенно если этого благополучия можно добиться лишь средствами не совсем согласуемыми с христианскою верой и жизнью»{71}.
Следующий наш аргумент относится к области эпистемологической. Антиуидаизм проявляет себя как элемент языческой магической культуры, лишённый какой-либо рефлексивности, возможности рационального толкования. Современный российский исследователь замечает по этому поводу: «Мне кажется очевидным, что и легенды о ритуальном убийстве, и легенды об осквернении гостии были интегрированы в локальные религиозные практики, были частью повседневной религиозной жизни деревень и городов Западной Европы эпохи Средних веков и раннего Нового времени»{72}. Отметим важность определения «локальный», означающий «вписанность» тех или иных легенд в конкретные культурно-религиозные ландшафты.
