Александр Бузгалин - Мы пойдем другим путем! От «капитализма Юрского периода» к России будущего
Все эти тенденции и свидетельствуют о реверсивности данной эволюции по отношению к линии прогресса, ориентированной на обеспечение простора для человеческого развития на базе использования новых постиндустриальных технологий.
При этом, конечно же, остается открытым вопрос о наличии прогресса и возможности его научного критериального отображения. Для постмодернизма здесь очевиден однозначно отрицательный ответ. Однако для практики неолиберализма (этот постмодернизм взрастившей и его адептами поддерживаемой: мало кто из постмодернистов не голосовал за правящие партии на выборах и не поддерживал «гуманитарные миссии» США в Югославии, Афганистане и т. п.) критерий прогрессивности и регрессивности очевиден: те, кого бомбят «наши» государства, — регрессивны, а мы (те, кто бомбит) — прогрессивны и цивилизованны. И это не публицистическая гипербола, а практика социально-политической жизнедеятельности современного мира, где плюралистичное безразличие до недавнего времени оставалось прикрытием этой циничной позиции, а ныне постепенно отбрасывается за ненадобностью и неудобностью маскировки (отсюда уже упомянутый тезис автора о закате не только неолиберализма, но и характерной для этого периода методологии постмодернизма).
Безусловно, эта тенденция является не единственной, и в настоящее время разворачивается достаточно широкий спектр оппозиционных сил. Однако сама по себе она достаточно явственно проявляет себя в лозунгах оправдания (под эгидой борьбы с терроризмом) едва ли не любых форм неоколониальной экспансии, любых форм насилия, подавления инакомыслия и антидемократических, антигуманных акций, вплоть до развязывания войн под вывеской защиты ценностей цивилизации.
Как уже было сказано, либеральные «реформы» в России неслучайно совпали с этим фундаментальным общемировым сдвигом. Именно этот сдвиг, подчеркнем, стал первым важнейшим фактором, обусловившим специфику строя, сложившегося в нашей стране в начале XXI века.
Второй процесс, обусловивший эту специфику, еще более очевиден и значим. Генезис нашей новой системы стал результатом кризиса и распада «реального социализма» и, в частности, второй сверхдержавы мира — СССР. Хорошо известно, что «мертвый хватает живого». В данном случае связь еще более сильная: прошлое так до конца еще и не умерло в нас, и его генотип живет в новом организме (причем споры о том, в какой мере это «хорошо», а в какой — «плохо», и по каким критериям «добра» и «зла», прогресса или регресса оценивать эту меру, не стихают до сих пор, и мы в них еще будем разбираться).
Оба эти процесса привели к возникновению нового общественного строя, который складывается к тому же в специфических условиях России — социума с глубочайшими и мощными культурно-историческими традициями, страны с высоким уровнем научно-технологического и социально-экономического развития, достигнутым вне рыночно-капиталистической системы.
Такой историко-теоретический взгляд на нашу нынешнюю экономико-политическую систему требует гораздо более глубокого анализа природы нашего строя, нежели указание на успехи «перехода к рынку».
Прежде всего следует отказаться от телеологической заданности исследования и идеолого-нормативного подхода. Практически все исследователи наших трансформаций вот уже 15 лет однозначно твердят о том, что мы переходим к рынку и демократии (последнее сейчас муссируется меньше), споря лишь о том, как быстро следует двигаться к рынку и к какому типу рынка мы должны двигаться. «Иного не дано!» — таков нынешний лозунг ученых, аналитиков и тех, кого они обслуживают.
Между тем исследователь должен и может задаться прежде всего иным вопросом: «А что дано?» Какая общественно-экономическая система реально складывается в нашей стране? Ведь хорошо известно, что ход истории нелинеен и многовариантен.
Движение к капитализму рождало монстров инквизиции (интеллигентному читателю вряд ли стоит напоминать, что эта форма уничтожения инакомыслия и инакомыслящих была наиболее мощной в наиболее «продвинутых» по капиталистическому пути городах-государствах Италии периода Ренессанса), рабовладения (половина США вплоть до середины XIX века), фашизма (а эта эпидемия поразила в XX веке Италию, Испанию, Португалию, Германию и т. п. — вплоть до Чили 70–80-х гг.), а также массу колониальных и локальных, гражданских и мировых войн.
Путь к капитализму во многих странах многократно прерывался попятными движениями, возрождавшими феодализм и крепостничество в еще более варварских, чем прежде, формах. Да и современность дает нам массу примеров крайне специфических образований, весьма далеких от модели «рынка» и «демократии», прописанных в современных учебниках.
С чего мы взяли, что реальная эволюция России идет по направлению к модели, прописанной в этих учебниках? С того, что так обозначили курс страны ее президенты и их идеологи? С того, что так она называется в нашей конституции? Но в 1936 году мы уже принимали конституцию победившего социализма. Между прочим, ее статьи внешне адекватно отображали экономико-политический строй СССР той поры, но все дело как раз в том, что в сущности это была совсем иная система, хотя гражданам СССР того периода в большинстве своем она казалась социалистической.
Неужели мы еще раз наступим на те же грабли, принимая идеологические вывески за реальность?
Не менее важен другой вопрос: какая социально-философская, экономико-политическая парадигма наиболее адекватна для исследования природы нашей системы? Обозначение наших трансформаций как перехода к рынку и демократии — это не более чем формальная абстракция, причем не безобидная. В самом деле, оба понятия-имени — демократия и рынок — обозначают чрезвычайно широкий круг явлений, лежащих в историческом периоде по крайней мере двух с половиной тысячелетий. Любители именно этих имен это прекрасно знают, но, тем не менее, активно их используют. Почему? Да потому, что на практике они стараются создать в нашей стране вполне определенный тип экономики и общества, более строго обозначаемый как неолиберальная модель периферийного зависимого капитализма. Но такое «имя» (на самом деле достаточно строгое понятие, раскрытое в работах Р. Пребиша, Э. Валлерстайна, С. Амина и мн. др.) очевидно не годится для идеологе-политических целей, и на его место неслучайно ставят нечто заведомо камуфлирующее действительные объективные процессы, так же как это делали в прошлом веке ждановско-сусловские идеологи «победившего» (или «развитого») социализма.
Но и это не вся правда: действительное (а не идеологически закамуфлированное под «рынок») «строительство» неолиберальной модели капитализма в действительности в конкретных условиях экс-СССР привело к возникновению далеко не того детища, на которое рассчитывали «прорабы реформ». Все получилось как в сказке: «Родила царица в ночь // Не то сына, не то дочь, // Не мышонка, не лягушку, // А неведому зверушку».
В своих академических исследованиях авторы сформулировали эту связь строже: попытки перехода форсированными методами шоковой терапии к неолиберальной модели позднего капитализма (обозначим этот параметр знаком «Ш») в конкретных условиях разлагающегося советского типа экономики и общества («С»), сохраняющихся российских цивилизационно-культурных традиций («Р») и разворачивающегося нового глобального порядка с его тенденциями реколонизации периферии («Г»), не могли не привести к образованию специфической экономическо-политической системы (обозначим этот искомый параметр как «X»), а отнюдь не «рынка» и «демократии».
Так получается «формула» наших трансформационных «реформ»:
(С + Р) × Ш × Г = Х
Дело, конечно же, не в «формуле». Дело в том, чтобы дать, наконец, ответ на вопрос о действительном содержании социально-экономической и экономико-политической системы, возникающей (но еще не до конца сложившейся) в нашей стране.
Результаты. Экономика
В качестве основных структурных блоков нашей системы «X» возьмем для простоты результаты проведения трех основных «реформ», провозглашавшихся их авторами: либерализация, приватизация, демократизация[43].
