Огюстен Кошен - Малый народ и революция (Сборник статей об истоках французской революции)
После трехчасового волнения сопротивление ослабевает. Некоторые исключенные во главе с сенешалем заявляют, что отказываются от того, что-
111
бы быть избранными, с тем чтобы им разрешили голосовать. Это означает поражение; и самые смелые идут на переговоры. Но патриоты ничего не слушают: они терпят Бори, и только его; остальные должны выйти сейчас же, особенно Друэн, королевский прокурор: он стесняет свободу собрания. Друэн, как и другие, отказывается от своего избрания, но делает вид, что остается. Сразу же оскорбления превращаются в смертельные угрозы. Его окружают, толкают; сенешаль и несколько депутатов защищают его своими телами и с большим трудом провожают до дверей. В тот же вечер он пишет министру, что подает в отставку. Тем временем исключенные напуганы и покидают партию, большинство безусловно. Только тогда состоялось голосование, и закон об исключении был ратифицирован «почти единогласно свободными и компетентными членами», комментирует Ланжюинэ несколько дней спустя, что на языке непосвященных означает «патриотическим меньшинством». Но в конце концов этого голосования оказалось достаточно, чтобы ответить в следующие дни на легальные демарши и предупреждения исключенных[48].
Когда непосвященных с треском выгнали во имя принципов, оставалось потихоньку вернуть братьев — т. е. провести вторую часть операции, более
112
трудную, чем первая, и не менее нужную, ведь среди исключенных были «очень хорошие граждане», как пишет «Вестник нации», ссылаясь на Бертена, фискального прокурора из Шатожирона. И, как всегда, шайка аристократов, едва выставленная за дверь, хочет приложить к этим добрым братьям закон, направленный только против нее. Но и в этот раз дух восторжествовал над буквой, добродетель над происками. Бертен остался и даже стал одним из восьми членов первого бюро и одним из двенадцати членов генерального бюро, которое составило наказы и провело выборы.
Дело было очень нелегким; но его результат — достаточно очевидный — драгоценен: это последнее фильтрование, завершив очистку голосующего материала, оставило лицом к лицу с патриотской фалангой, единой, обученной, активной, лишь невежественную, аморфную толпу крестьян — конечно, живую силу, и здоровую, и могучую, но оторванную от своей естественной среды и предоставленную философизму, которому она была необходима для того, чтобы обрести тело и голос, как горячая кровь одиссеевых овец была отдана для утоления жажды теням умерших в стране киммерийцев.
Теперь машина могла работать беспрепятственно; и скоро началась собственно предвыборная работа, которая была завершена через неделю, столь же изящно, как и совершенно. Вот, вкратце, ее этапы.
С вечера 8 апреля кто-то предлагает, а ассамблея решает, что надо разделиться по епархиям, чтобы назначить 90 комиссаров, которые будут контролировать власти и составят наказы; странная это
113
операция — сокращение с 884 до 90, но прошла она за несколько часов без сучка без задоринки. Разумеется, надо заменить уже готовые списки, принятые во время заседания и проголосованные без обсуждения: и откуда они могли взяться?
Следуют четыре свободных для ассамблеи дня, в течение которых комиссары работают, — мучительные дни для крестьян, которые приехали и живут за свой счет. Многие уже жаловались на нужду.
Тем временем комиссары распределились по десяти бюро, подконтрольным одиннадцатому, — «генеральной комиссии», которой руководит Ланжюинэ и в которой составляется наказ от сенешальства. В понедельник после Пасхи, 13 апреля, когда работы были закончены, эти комиссии составляют свои рапорты о раздорах между патриотами и независимыми в Монконтуре и в Шатобриане, обрисованных можно угадать в каком духе, о деле исключения, о генеральном наказе. «Суверен» похлопал в ладоши, проголосовал, продефилировал, присягнул без всякого сопротивления.
Затем началась та необычайная выборная операция, о которой мы говорили: редукция до 200. Конечно, разделились по епархиям и назначили эти 200 по пропорциональным фракциям. Но если видимость от этого выиграла, то машина ничего не потеряла. Обеим группам из Реннской епархии (всего 398 голосующих) надо было назвать одной 48, другой 42 избирателя; 166 голосующим из Сен-Мало — 34; 128 из Сен-Бриек — 31; 111 голосующих из Доля — 27; 73 из Трегье — 22. Это задача, которую поползновения к независимости делали невозможной, но успех которой был обеспечен отбором последних дней. Чтобы избежать случайных
114
накладок и упорядочить образ действия, в каждой группе голосующих были назначены бюро — разумеется, патриотские. Это, по крайней мере, тот случай из двух единственных, когда мы знаем членов. Избрание 211 было проведено быстро и легко.
Тогда наконец начался последний акт, и на выходе из перегонного аппарата появился продукт, даже чересчур красивый: все три счетчика голосов оказались из числа шестнадцати избирателей из Ренна: Ланжюинэ, Глезен, Може. Для приличия двоих заменили нездешними патриотами — Юаром из Сен-Мало и Кербрианом из Гуинкампа. И выборы оказались достойными этого счастливого дебюта: назначенными депутатами стали Глезен из коммуны Ренна, Ланжюинэ из коммуны Ренна, почтенный Юар из Triple-Essence[49] в Сен-Мало, Арди де ла Ларжер, начальник коммуны Витре; Ле Шапелье, из коммуны Ренна, исключенный как пожалованный дворянством 1 апреля, возвращенный как патриот не знаю когда и как, Жерар, знаменитый «папаша Жерар», ставший куклой якобинцев, какой-то «папаша Дюшен», предназначенный для крестьян; Дефермон, из коммуны Ренна; и в качестве заместителей: Варен де Ла Брюнельер из коммуны Ренна и Бодинье из Сен-Мало, зять Юара.
Из девяти избранных только из Ренна было пять; три города (38 избирателей из 880) получили 8 депутатов, а деревни — одного.
Как только депутатов назначили, их тут же поместили под опеку бюро докладов из 20 членов (все — жители Ренна, кроме, насколько мне известно, двоих, членов коммуны или каких-либо
115
обществ — все, наконец, согласно обычному установленному порядку, обладающие, благодаря сомнительному мандату, очень определенными полномочиями). Опека была весьма стеснительна, если судить по письму заместителя Бодинье, добивавшегося разрешения вернуться в Сен-Мало помочь сестре после смерти его зятя Юара, убитого на дуэли.
Так же было в других местах. Успех обществ был полным, братья взапуски прославляли его, и я хочу напоследок предоставить слово оратору совершенного Реннского Союза, который 23 июля 1789 г. выражает чувства ложи в следующих словах: «Мои самые дорогие братья, триумф свободы и патриотизма есть самый полный триумф истинного масона. Это из ваших храмов и из храмов, возведенных в настоящей философии, возгорелись первые искры священного огня, который, быстро распространяясь от Востока к Западу, от полудня к полуночи Франции, воспламенил сердца всех ее граждан.
Магическая революция, которая на наших глазах происходит за такое короткое время, должна быть прославлена верными учениками истинного Учителя со священным вдохновением, сладость которого непосвященные не могут разделить. Те гимны, которые истинные дети Вдовы теперь поют на священной горе, в тени акации, отзываются в глубине наших сердец, и мы должны, подняв руки к великому архитектору Вселенной, поклясться нашему Учителю принести на алтарь всех благ выражения чувства живейшей признательности…
Как прекрасен, мои дорогие братья, будет тот день, когда король-гражданин объявит, что хочет управлять свободным народом и образовать из своей
116
империи обширную ложу, в которой все добрые французы будут по-настоящему братьями!..»
Лучше и нельзя было сказать; и положение о выборах от 24 января 1789 г. буквально поместило всех французов в ложу[50].
117
Кризис революционной истории. Тэн и г-н Олар
1. Проблема
Прошлой весной[51] небольшой мирок революционных историков стал свидетелем новой и весьма любопытной полемики. На их глазах крупнейшему из наших историков революции — его личности, его методу и его трудам — устроил разнос самый работящий его последователь; эта ожесточенная дуэль «врукопашную», по выражению г-на Олара, — дуэль живого и мертвого, до сих пор, насколько хватает памяти, беспримерна; ибо это и не презрительное опровержение, которое рубит сплеча, не называя противника, и не скромное удушение внизу страницы, в примечаниях — это прямой вызов: г-н Олар прерывает свои собственные дела, спускается со своей башни, чтобы пойти на приступ башни Тэна. Это настоящий поход, с оружием и с обозами. Два года лекций в Сорбонне и работы в архивах и, наконец, 350 страниц в ⅛ листа — вот его наличность; и сила нападения соответствует ей: г-н Олар игнорирует философа, приветствует писате-
118
ля, но хватает за шиворот историка. Он обрушивается на примечания, на ссылки. Он все их видел, сообщает он нам, проверил все, которые можно было проверить[52]. Вывод получается ошеломляющий: ученость Тэна ничего не стоит; его построения лишены оснований; поэтому все рушится. Тэн ничего не прибавил к роялистским памфлетам Реставрации, кроме «изящества своего стиля и авторитета архивных шифров». Его книга «почти бесполезна для истории». Это суровый приговор, если он подписан таким ученым эрудитом, как г-н Олар: он не осудил бы более строго и блестящих страниц Мишле, где нет даже и «авторитета архивных шифров».
