Джаред Даймонд - Мир позавчера. Чему нас могут научить люди, до сих пор живущие в каменном веке
Это представляется веским аргументом. Однако кроющаяся в нем мечта о монолингвистической утопии несбыточна: языковые различия не являются самой важной причиной напряженности. Предубежденные люди ухватятся за любое расхождение, включая религиозное, политическое, этническое, даже различие в одежде. Самые ужасные массовые убийства в Европе со времен окончания Второй мировой войны происходили в войне православных сербов в союзе с черногорцами (между этими союзниками также позднее произошел раскол) с католиками-хорватами и мусульманами-боснийцами — хотя все они говорят на одном и том же сербско-хорватском языке. Самая жуткая резня в Африке после Второй мировой войны имела место в 1994 году в Руанде, где представители народа хуту перебили около миллиона тутси и большинство тва; все они говорили на руандийском языке. Самые страшные массовые убийства в мире после Второй мировой войны совершались в Камбодже, где красные кхмеры под предводительством диктатора Пол Пота убили около двух миллионов своих соотечественников, говоривших на том же языке, что и их убийцы. Самые страшные убийства в истории человечества — в любое время и в любом месте — произошли в России во время правления Сталина, когда десятки миллионов говорящих по-русски граждан страны были уничтожены под предлогом политических разногласий.
Если вы полагаете, что меньшинства должны отказаться от своих языков и принять язык большинства ради установления мира, спросите себя: должны ли меньшинства ради этого пожертвовать своей религией, своей этничностью, своими политическими взглядами? Если вы считаете, что свобода совести, национальности, политических убеждений — но не языка — неотъемлемое право человека, как вы объясните свою непоследовательность курду или канадскому французу? Бесчисленные примеры помимо приведенных выше предупреждают нас о том, что единоязычие — вовсе не гарантия мира и безопасности.
Учитывая, что люди различаются по языку, религии, этнической принадлежности, политическим взглядам, единственной альтернативой тирании и массовым убийствам является взаимная терпимость. И это не праздная мечта. Несмотря на все религиозные войны прошлого, люди разной веры мирно сосуществуют в Соединенных Штатах, в Германии, в Индонезии и многих других странах. Государства, проявляющие лингвистическую терпимость, обнаруживают, что говорящие на разных языках люди могут гармонично уживаться. Таковы, например, Нидерланды с двумя языками (голландским и фризским), Новая Зеландия также с двумя (английским и маори), Финляндия с тремя (финским, шведским и лапландским), Швейцария с четырьмя (немецким, французским, итальянским и ретороманским), Замбия с 43, Эфиопия с 85, Танзания с 128, Камерун с 286 языками. Во время путешествия в Замбию при посещении школы один старшеклассник спросил меня: “К какому племени в Соединенных Штатах ты принадлежишь?” Потом все ученики с улыбкой назвали мне свои племена на их родном языке. В маленьком классе прозвучало семь языков, и никто из школьников не стыдился своего языка, не боялся говорить на нем и не стремился перебить остальных.
Зачем сохранять языки?
Что ж, значит, нет ничего зловредного или обременительного в сохранении языков, если не считать усилий по овладению вторым языком для представителей меньшинств; они сами могут решать, стоит ли им предпринимать такие усилия. Существуют ли преимущества в сохранении лингвистического многообразия? Почему бы нам просто не позволить миру сойтись на верхней пятерке — пусть выживут китайский, испанский, английский, арабский и хинди? Позволим, впрочем, себе сделать еще один шаг, прежде чем мои англоязычные читатели радостно воскликнут: “Давайте!” Если вы думаете, что все малые языки должны уступить место большим, то логическим заключением будет следующее: всем нам следует овладеть самым крупным языком в мире — китайским — и позволить английскому вымереть. Какой смысл сохранять английский? Среди многих возможных ответов на этот вопрос я приведу три.
Во-первых, владея двумя или более языками, каждый из нас становится билингвой или мультилингвой. Ранее в этой главе я говорил о когнитивных преимуществах этого. Даже если вы скептически относитесь к вероятности заболеть болезнью Альцгеймера, каждый, кто владеет больше чем одним языком, знает, что знание нескольких языков обогащает жизнь точно так же, как обогащает ее больший словарный запас в вашем первом языке. Разные языки обладают различными преимуществами: некоторые вещи легче выразить или прочувствовать на одном языке, чем на другом. Если правильна многократно обсуждавшаяся гипотеза Сепира — Уорфа, структура языка формирует образ мыслей человека; в результате человек видит мир иначе и иначе думает, когда переключается на другой язык. Таким образом, утрата языка не только ограничивает свободу меньшинств; она также ограничивает выбор для большинства.
Во-вторых, язык — самый сложный продукт человеческого разума; каждый язык отличается от других звуками, структурой, паттерном мысли. Однако язык — не единственное, что утрачивается, когда язык перестает существовать. Литература, культура, многие знания закодированы в языке: теряя его, вы теряете и их. Разные языки обладают разными системами счисления, мнемоническими приемами, системами пространственной ориентации: например, легче считать на уэльском или китайском, чем на английском. Традиционные народы имеют местные названия для сотен животных и растительных видов; эти этнобиологические энциклопедии исчезают, когда исчезает язык. Хотя Шекспира можно перевести на китайский, мы, говорящие по-английски, будем считать потерей для человечества, если слова Гамлета to be, or not to be: that is the question станут доступны только в переводе. Племена также имеют собственную устную литературу, и ее потеря — это потеря для человечества.
Однако, может быть, вы думаете: хватит этих мутных рассуждений о лингвистической свободе, уникальном культурном наследии, выборе способов мышления и выражения. Это все роскошь, и ее сохранение занимает вовсе не первое место среди проблем современного мира. Пока мы не преодолеем социально-экономические трудности, нечего тратить время на такие пустяки, как малоизвестные языки американских индейцев.
И все же давайте подумаем снова о социально-экономических проблемах людей, говорящих на всех этих малоизвестных языках американских индейцев (и тысячах других малоизвестных языков по всему миру). Эти люди — самая бедная часть американского общества. Их проблемы — не просто узкие проблемы безработицы, это более фундаментальные проблемы распада. Группы, языки и культура которых распадаются, теряют уверенность в себе и взаимную поддержку и погружаются на дно общества. Им так долго говорили, что их язык и вся их культура не имеют никакой ценности, что они в это поверили. В результате затраты национальных правительств на социальное обеспечение, здравоохранение, борьбу с алкоголизмом и наркоманией огромны — а ведь эти средства могли бы стать полезным вкладом в национальную экономику. В то же время другие меньшинства, обладающие сильной нетронутой культурой и сохранившие язык, — как некоторые группы иммигрантов, недавно переселившиеся в США, — уже делают значительный взнос в экономику, а не дотируются из нее. Среди национальных меньшинств те, у которых сохранилась собственная культура и язык, проявляют тенденцию к большей экономической самостоятельности и предъявляют меньше требований к социальным службам. Индейцы чероки, закончившие школы, где преподается язык чероки, и ставшие билингвами, овладев и английским, чаще продолжают образование, находят работу и зарабатывают больше, чем те их соплеменники, которые на языке чероки не говорят. Аборигены Австралии, сохранившие свои племенные языки и культуру, менее склонны к злоупотреблению алкоголем и наркотиками, чем культурно разобщенные.
Программы по обращению вспять культурной дезинтеграции американских индейцев были бы гораздо эффективнее и обошлись бы дешевле, чем выплаты по социальному обеспечению и для меньшинств, и для большинства налогоплательщиков. Такие программы нацелены на долговременные решения, в отличие от социальных пособий. Точно так же те страны, которые сейчас раздираются гражданскими войнами вдоль лингвистических границ, обошлись бы меньшими тратами, если бы подражали Швейцарии, Танзании и многим другим, использующим партнерство между полными достоинства нетронутыми общинами вместо подавления языков и культур меньшинств.
Язык может быть стержнем национальной идентичности и уберечь народ от распада не только в случае национальных меньшинств, но и для целых государств. В мае и июне 1940 года, когда французское сопротивление наступающим нацистским армиям рушилось, когда Гитлер уже оккупировал Австрию, Чехословакию, Польшу, Норвегию, Данию и Нидерланды, когда Италия, Япония и Россия стали союзниками Гитлера или заключили пакт с ним, а Соединенные Штаты все еще цеплялись за свой нейтралитет, перспективы Британии выстоять против грозящего ей германского вторжения представлялись неутешительными. В британском правительстве раздавались голоса в пользу сделки с Гитлером, поскольку попытка противостояния казалась безнадежной.
