Ярослав Голованов - Дорога на космодром
Гешвенд, Телешов, Неждановский обогнали свое время. Обогнали свое время и авторы других, более скромных, но не менее перспективных, как мы теперь знаем, проектов. Русский изобретатель Черкавский предлагал «облегчать взлет аэроплана, используя энергию взрыва порохового заряда», – то есть предлагал те самые авиационные стартовые устройства, которые через полвека получили широкое распространение. Другой русский изобретатель, военный инженер Герасимов предлагал для стабилизации ракеты установить на ней гироскоп – основной элемент современных систем, управляющих движением ракет в полете. Он же, развивая идеи адмирала Соковнина (о которых он мог ничего и не знать), получил патент на изобретение двигателя с компрессором и газовой турбиной.
Все эти проекты не были осуществлены. Но причина тому кроется не только в некой лености общественной мысли и неповоротливости ржавых механизмов царских министерств. Я не думаю, что все эти летательные аппараты действительно смогли бы летать. Они не просто обгоняли время, они перепрыгивали через него. Это понимал К. Э. Циолковский, могучий дар предвидения которого выражен пророческими словами: «За эрой аэропланов винтовых должна следовать эра аэропланов реактивных, или аэропланов стратосферы».
Что заставляло этих энтузиастов воздухоплавания вновь и вновь обращаться к принципам реактивного движения? Вера в ракету? Понимание тех неповторимых преимуществ, которые отличают ее от двигателей другого рода? Нет, не думаю. Скорее бедность выбора. При всех его бесспорных научнотехнических победах, что мог предложить им XIX век? Силу человеческих мускулов, возврат к Икару? Лишь в конце 70-х годов нашего века в окрестностях калифорнийского городка Шафтера молодой велосипедист Брайан Аллен, неистово крутя педали своего сверхлегкого летательного аппарата «Гроссамер кондор», сумел пролететь 1850 метров и получил завещанные одним английским промышленником 87 тысяч долларов за первый полет с использованием только мускульных сил человека. Но ведь это, повторяю, случилось в конце 70-х годов нашего века, с его прочными синтетическими пленками и титановыми сплавами. В XIX же веке даже фантасты распрощались с людьми-птицами.
Итак, мускулы были слишком слабы для полета. Что же тогда? Накопленную в сжатой, как кулачок, спиральке слабенькую энергию часового механизма? Шипящую, ворчащую, ухающую силу паровой машины, с каменным фундаментом, жаркой топкой, неподъемным клепаным котлом, со всеми её животно блестевшими от горячего масла поршнями, шатунами и кривошипами? Или электромотор, такой, казалось бы, понятный и так долго не дававшийся в руки изобретателям, прекрасный, компактный и сильный электромотор, который, как мифический Антей, терял свою силу, едва его пытались поднять над землей, обрывая животворные проводки, бегущие к генератору. Вот, пожалуй, и все, из чего могли воздухоплаватели выбирать двигатели для своих аппаратов. И когда они выбирали ракету, то делали это вынужденно: просто не из чего было выбирать. Но стоило появиться двигателю внутреннего сгорания, о ракетопланах перестали вспоминать. Начало XX века – время забвения практического применения ракетного принципа для воздухоплавания. Были отдельные ласточки, но они не делали весны. Весну надо ждать еще много лет, а тогда у всех на устах аэроплан – чудо, рожденное на границе столетий. Его проекты волнуют всех, о нем читают лекции в переполненных аудиториях университетов, его обсуждают в светских гостиных, о нем пишут журналы и газеты. Прежде чем ракета стала самым грозным оружием наших дней, она пережила поражение, которое нанесла ей ствольная артиллерия. Прежде чем стать транспортом космоса, ей нужно было пережить еще одно поражение: ее победил аэроплан.
Заметьте, во всех проектах, о которых я рассказывал в этой главе, даже самых интересных, ракета не самостоятельна. Ее все время к чему-то приспосабливают: более робкие – к монгольфьеру, те, кто посмелее, – к крыльям. А ей не нужны были ни мягкие баллоны, ни жесткие профили. Она могла не участвовать в страстном споре, кому принадлежит будущее: аппаратам легче воздуха или тяжелее воздуха, потому что и воздух ей тоже был не нужен. Она, ракета, была вещью в себе.
Одним из первых это понял Николай Кибальчич.
Глава 10
Слово перед казнью
На последнем заседании исполнительного комитета «Народной воли» все было решено окончательно, люди точно распределены по местам. Николай Рысаков прохаживался у Екатерининского сквера. Неподалеку, по Невскому, гулял Игнатий Гриневецкий. У Итальянской – Иван Емельянов и Тимофей Михайлов. Именно «прохаживались», «гуляли» – внешне беспечные и праздные и страшно напряженные внутри, напряженные до ощущения каждой мышцы тела. Внезапное появление двух сигнальщиков стройную эту систему поломало: царь проехал по другой улице. Но и такой вариант они тоже предусмотрели. Гриневецкий и Рысаков – метатели, именно у них были бомбы – поспешили на набережную, к Михайловскому дворцу, и тут увидели на Театральном мосту Софью Перовскую. Это означало: «Все идет по плану, царь выехал из Михайловского манежа». Они ждали карету, и все-таки императорский кортеж появился неожиданно. Что почувствовали они в эту минуту, глядя на двух казаков впереди, на дорогой экипаж в окружении конников? Ведь приближалась не карета, не Александр II, не конвой телохранителей – приближалась смерть. Их смерть. Никто не мог думать тогда о продолжении своей жизни. Явись такая мысль, и Рысаков не рванулся бы вперед и не было бы у него сил швырнуть бомбу.
Ударил, расколов серое пасмурное небо, страшный взрыв. Закричал раненый ребенок, крик его утонул в хрипе и ржании брошенных оземь лошадей, еще волочивших по инерции царскую карету.
Рысаков метнулся в сторону, побежал, но был тут же схвачен солдатами. Быстро выпрыгнув из кареты, Александр уже шел к нему.
– Кто таков? – резко спросил он. Император был бледен, но сохранял самообладание.
– Мещанин Николай Рысаков, – ответил метатель, не понимая вопроса царя, не слыша своего собственного голоса.
Сбегался народ:
– Государь! Государь! Как государь?
– Слава богу, – бросил Александр, уже шагая к экипажу.
– Еще слава ли богу? – высоким, срывающимся от волнения голосом зло и громко крикнул Рысаков.
Как уж это случилось, но в сумбуре стихийно образовавшейся толпы Гриневецкий сумел подойти к императору почти вплотную, и бомбу, которую он выхватил из-под пальто, швырнул прямо себе под ноги. Последнее, что мог увидеть Гриневецкий, – изломанную в каком-то диком ракурсе фигуру Александра у чугунной решетки.
Император был еще жив, когда его привезли в Зимний дворец, но в сознание не приходил. Сбежавшиеся в кабинет придворные окружили походную кровать, на которую положили Александра, и взгляды их, полные скорее не жалости, а смятения, перебегали от белого как снег лица императора к кровавым бинтам на раздробленных ногах. Протоиерей Баженов торопливо причастил государя. Умер Александр II в тот же день: 1 марта 1881 года в 3 часа 55 минут пополудни.
Кибальчич непосредственного участия в покушении не принимал, и в момент взрыва находился в тайной квартире народовольцев на Тележкой улице. Арестован он был много позднее, 17 марта, на Литовском проспекте неподалеку от своего дома. Следствию не составило большого труда причислить его к списку особо опасных преступников: он не отрицал, что бомба, которой был убит царь, сделана его руками…
Покушение на царя Александра II. Рисунок 1886 года.
Николай Иванович Кибальчич родился в местечке Короп, Кролевецкого уезда, Черниговской губернии, в 1853 году. Пользуясь привилегиями сына священника, поначалу учился в Новгород-Северской духовной семинарии, а затем перешел в гимназию: духовный сан не прельщал подростка. Он находился в том сословном положении, которое позволяло ему получить высшее образование, но обрекало на полуголодную жизнь. Он понимал это и все-таки поехал в Петербург. 19 сентября 1871 года он был зачислен на первый курс Института инженеров путей сообщения. Это учебное заведение обладало сильнейшим составом профессуры и выделялось среди других институтов прежде всего уже новаторством главного своего предмета, указанного в названии: пути сообщения! Железные дороги! Для молодого человека, мечтающего стать инженером, это звучало так же, как звучит для его сегодняшнего однолетки: ядерная энергетика! радиоэлектроника! космическая техника! Но вдруг Кибальчич инженером стать не захотел и с третьего курса уволился. В том же году был зачислен студентом Медика-хирургической академии.
Этот факт его биографии во всей известной мне литературе называется, но нигде не объясняется. А факт странный, нелогичный. Ведь вся дальнейшая деятельность Кибальчича, круг личных интересов, наконец, трагический финал его жизни – все подтверждает в нем призвание инженерное, техническое. Почему инженер решает стать врачом насильственно своей природе?
