Татьяна Иванова - Москва в жизни и творчестве М. Ю. Лермонтова
В драме «Странный человек» юноша Лермонтов скорбит за свое отечество, выступает против низости, подлости, бесчеловечности во имя высоких идеалов правды и гуманности, борется «за счастье и славу отчизны своей». Обращение Лермонтова к Паткулю является в то же время своеобразным комментарием к недавно законченной драме. Литературный труд для Лермонтова – его долг гражданина, орудие борьбы за счастье родины:
Хоть розны судьбою, мы боремся оба
За счастье и славу отчизны своей.
Светает. Чуть брезжит унылое и сумрачное зимнее утро. Лермонтов не заметил, как пролетела ночь. Встает, разминая затекшие члены. Подходит к окну. Перед глазами привычная картина. Снежная пустынная улица. Напротив железная крыша. Из трубы вьется дымок. Знакомый образ незаметно вплелся в стихотворение:
Мой дух возлетает все выше и выше
И вьется, как дым над железною крышей!
Лермонтов – театральный зритель
27 ноября 1831 года в московском Большом театре шла впервые полностью комедия «Горе от ума». Фамусова играл Щепкин, Чацкого – любимец московской молодежи Мочалов.
Мочалов давал очень реалистическую трактовку образа Чацкого. В его исполнении это был живой, пылкий юноша. Исполнение, как это часто случалось с Мочаловым, было не совсем ровно, но даже самые строгие критики находили, что в минуты наивысшего подъема он играл прекрасно.
В годы юности Лермонтова комедия Грибоедова «Горе от ума» возбуждала исключительный интерес. По свидетельству современников, ее читали, заучивали наизусть, переписывали во всех уголках России. Только в 1833 году Николай I разрешил издать ее. Возможно, что это было вызвано стремлением ослабить интерес к пьесе, как к запрещенному плоду.
Публикация отрывков комедии в альманахе «Русская Талия» в 1825 году была встречена целой бурей. Хвалебные отзывы «Московского телеграфа» стремился заглушить негодующий голос «Вестника Европы». Печать выражала два мнения: мнение фамусовской Москвы и Москвы передовой, прогрессивной.
Споры вокруг «Горе от ума» возобновились в связи с постановкой третьего акта на московской сцене в апреле 1830 года и еще более усилились после того, как в ноябре и декабре 1831 года комедия шла полностью, хотя и со значительными цензурными сокращениями.
Первые обличительные выступления Лермонтова совпадают по времени с постановками «Горя от ума» на московской сцене. Лермонтов как бы присоединяет свой юношеский голос к голосу Грибоедова. Он словно вторит монологам Чацкого.
Стихотворение «Булевар», первая сатира Лермонтова на московское светское общество, написано в июле 1830 года. Драма «Странный человек», которая является в своей сатирической части развитием замысла «Булевара», закончена в июле 1831 года. «Странный человек» повторяет основную сюжетную композицию комедии Грибоедова. Следующий сатирический опыт Лермонтова – «Новогодние эпиграммы». Они написаны в конце декабря 1831 года, в момент наибольшего интереса к «Горе от ума».
Поведение Лермонтова в жизни, с его колким сарказмом и едкими насмешками, которыми он с такой настойчивостью преследовал тупую самонадеянность, пошлость, спесь и невежество дворянского общества, получает новое освещение, если принять во внимание его юношеские впечатления от комедии «Горе от ума», от ее постановки на сцене, ту атмосферу полемики вокруг комедии, в которой протекали годы юности поэта.
«Ознакомившись с Чацким, нельзя его не полюбить», – писал в рецензии на постановку 3-го акта «Горе от ума» в «Московском телеграфе» старый знакомый Грибоедова В. Ушаков[90].
Напрашивается сравнение с Лермонтовым. Все близкие свидетельствуют о мягкости, простоте, естественности его обращения. Таким он был с друзьями. Какой задушевностью и теплом веет от его писем к Лопухиной, Верещагиной, Раевскому, к бабушке или тетке Шан-Гирей. Близко познакомившись с Лермонтовым, нельзя было его не полюбить, но он становился зол и придирчив, когда видел вокруг себя пошлость и самодовольное невежество.
Московский театр лермонтовской поры сильно отличался от театра времен Грибоедова.
В начале 20-х годов со сцены неслась холодная риторическая декламация, важно выступали величественные герои в плащах, с картонными мечами, в коронах из сусального золота. В конце 20-х годов в переполненном зале Большого театра публика рыдала на представлении мелодрамы Дюканжа «Тридцать лет, или жизнь игрока», затаив дыхание, ловила каждое слово, каждый жест Мочалова в роли Фердинанда или Карла Моора[91].
Мочалов был особенно хорош в этих ролях, «…вы говорили, – пишет Лермонтов в Петербург тетке Шан-Гирей, – что наши актеры (московские) хуже петербургских. Как жалко, что вы не видели здесь Игрока, трагедию: „Разбойники“. Вы бы иначе думали. Многие из петербургских господ соглашаются, что эти пьесы лучше идут, нежели там, и что Мочалов в многих местах превосходит Каратыгина»[92].
Мочалов был подлинно московский актер. Он выражал московское свободомыслие. Резкой противоположностью ему был петербургский актер Каратыгин. Мочалова обожала московская студенческая молодежь. Холодным мастерством, изысканными манерами Каратыгина восхищалось петербургское светское общество.
Карл Моор – герой «Разбойников» – был для передовой молодежи 30-х годов XIX века воплощением борьбы за справедливость, борьбы с тиранией и насилием. Устами героев Шиллера Мочалов со сцены московского театра призывал к свободе и человечности.
Драмы Шиллера сильно искажала николаевская цензура.
«Разбойники» шли, к тому же, в неудачной переделке Сайдунова. Об этом искажении Шиллера и неровности мочаловской игры говорит один из студентов, товарищей Владимира Арбенина в драме Лермонтова «Странный человек»: Вчера играли «Общипанных разбойников Шиллера. Мочалов ленился ужасно; жаль, что этот прекрасный актер не всегда в духе. Случиться могло б, что я бы его видел вчера в первый и последний раз: таким образом он теряет репутацию»[93]. Но студенты, в том числе и Лермонтов, часто бывали в театре, и отдельные неудачи Мочалова не могли лишить его в глазах молодежи заслуженной славы. В удачные мочаловские минуты публика на спектакле и плакала навзрыд, и хлопала до неистовства.
Театр был для Лермонтова неотъемлемой частью его повседневной московской жизни.
В автобиографической драме «Странный человек», написанной в 1831 году, неоднократно упоминается театр. Герой драмы Владимир Арбенин вспоминает о встрече с любимой девушкой в театре: «…я видел ее в театре:
слезы блистали в глазах ее, когда играли „Коварство и любовь“ Шиллера!..»[94]
В Петербурге юнкер Лермонтов в школьном сочинении описывает вид московского Большого театра, где он часто бывал в Годы своей юности: «…на широкой площади, возвышается Петровский театр[95], произведение новейшего искусства, огромное здание, сделанное по всем правилам вкуса, с плоской кровлей и величественным портиком, на коем возвышается алебастровый Аполлон, стоящий на одной ноге в алебастровой колеснице, неподвижно управляющий тремя алебастровыми конями и с досадою взирающий на кремлевскую стену, которая ревниво отделяет его от древних святынь России!..»[96]
Глава вторая. Сатира Лермонтова на старую дворянскую Москву
«Булевар»
Весной 1830 года Лермонтов впервые столкнулся лицом к лицу с царем и ощутил на себе тяжесть николаевского режима.
11 марта в перемену воспитанники высыпали из классов. Вдруг в конце коридора появилась высокая фигура незнакомого генерала. Твердым, мерным шагом двигался он в толпе подростков, которые не обращали на него никакого внимания. Чем дальше шел он по коридору среди шума и возни, тем жестче становился его взгляд.
Распахнув дверь, генерал вошел в пятый класс. Многие ученики уже сидели на местах в ожидании урока.
– Здравия желаю вашему величеству! – раздался звонкий голос одного из них. Остальные были удивлены такой странной выходкой товарища и громко выражали свое негодование на неуместное приветствие незнакомого генерала. Разгневанный генерал направился в соседний класс и только тут натолкнулся на воспитателя. Появилось трепещущее начальство. Пансионеров свели в актовый зал и расставили шеренгами.
Гнев царя, – незнакомый генерал оказался не кто иной, как император Николай I, – был страшен. В его глазах юноша Лермонтов мог впервые прочитать свою трагическую судьбу.
На следующий день ждали упразднения пансиона. Оно не последовало, но 29 марта появился указ о реорганизации Университетского благородного пансиона в рядовую гимназию. Вводились розги[97].
