Сергей Дмитриев - Грибоедов. Тайны смерти Вазир-Мухтара
"Камергер двора Фатали-шаха". Рисунок А.С. Пушкина. 1829 г.
О том, что эта встреча также навеяла Пушкину воспоминания о Грибоедове, свидетельствует хотя бы то, что в черновой редакции его очерка приводилась цитата из "Горя от ума"… (Пушкин. Поли, собр. соч., т. VIII, с. 1017), а одного из участников персидской миссии, камергера двора персидского шаха, позднее, осенью 1829 г., Пушкин нарисован по памяти в том же альбоме Ел. Н. Ушаковой, где он запечатлел несколькими листами позднее самого Грибоедова в персидской шапке. А в своем наброске стихотворения, посвященного Фазиль-Хану, Пушкин совсем не случайно вспомнил любимых им, так же как и Грибоедовым, персидских поэтов Хафиза (Гафиза) и Саади:
Благословен твой подвиг новый,
Твой путь на север наш суровый,
Где кратко царствует весна,
Но где Гафиза и Саади
Знакомы русским имена.
Ты посетишь наш край полночный,
Оставь же след…
Цветы фантазии восточной
Рассыпь на северных снегах.
Позднее, 5 июня, в военном лагере при Евфрате, Пушкин написал и еще одно стихотворение, "Из Гафиза", обращенное к Фаргат-беку, татарскому юноше, входившему в мусульманскую воинскую часть русской армии:
Не пленяйся бранной славой,
О красавец молодой!
Не бросайся в бой кровавый
С карабахскою толпой!
В черновике этого стихотворения сохранилась важная запись Пушкина: "Шеер I. Фаргад-Беку", которая может свидетельствовать о том, что поэт задумывал тогда написать целый цикл стихов (по-азербайджански "шеер" или "шеир" означает "стихотворение") из Хафиза и других персидских лириков, но не смог впоследствии этого сделать. К тому же, по мнению исследователя Д.И. Белкина, указанный стих являлся своеобразным ответом на поэтическое творение "В Персию" поэта А.Н. Муравьева, который вскоре совершит знаковое и отмеченное Пушкиным паломничество в Иерусалим.
Стихотворение "Не пленяйся бранной славой…", скроенное из элементов русской и персидской лирики, отличает неодобрительное отношение поэта к жестокостям войны и его уверенность, что смерть не встретит "молодого красавца". Такое же настроение человеколюбия и желания избежать лишних смертей звучит и в пушкинском описании последних минут жизни воевавшего в русских рядах и раненого Умбай-бека из Ширвана: "Под деревом лежал один из наших татарских беков, раненный смертельно. Подле него рыдал его любимец. Мулла, стоя на коленях, читал молитвы. Умирающий бек был чрезвычайно спокоен и неподвижно глядел на молодого своего друга".
Следует дополнительно отметить, что в описании встречи с персидским принцем Пушкин больше внимания уделил поэту Фазиль-Хану, нежели самому принцу. Думается, что, когда Пушкин в 1835 г. работал над "Путешествием", ему уже была хорошо известна довольно постыдная для властей предержащих история, связанная с тем, что слишком пышные многомесячные приемы принца в России и царскими властями, и аристократией резко контрастировали с замалчиванием героической судьбы Грибоедова и официальными обвинениями его в том, что он якобы сам виноват в разыгравшейся трагедии. Встретив миссию персидского принца, Пушкин также не знал, что в ее составе в качестве личного врача принца находился том самый Гаджи-Баба (Хаджи-Баба), о котором он упомянул в "Путешествии", рассказывая о прошлом Арзрума. Дело в том, что этот врач, посланный Аббас-Мирзой на обучение в Лондон, провел там 9 лет и стал прообразом главного героя двух романов английского писателя Дж. Мориера "Похождения Хаджи-Бабы из Исфагана" и "Мирза Хаджи-Баба Исфагани в Лондоне". Пушкин прекрасно знал эти романы, и, наверное, он бы сильно удивился, встретив наяву по пути в Тифлис легендарного литературного персонажа.
Кроме упоминания романов Дж. Мориера в своем "Путешествии" Пушкин цитировал (причем на английском языке) в описании тифлисских бань известную поэму английского романтика Т. Мура "Лалла-Рук", которая была очень популярна в России. А в ряде мест его путевых записок можно заметить перекличку с также широко известными в России "Персидскими письмами" Монтескье. Пушкин при этом, как и Грибоедов ранее, переходил в описании увиденного им во время странствий от абстрактного романтизма к явному реализму, навеянному зримыми приметами восточного мира.
Снова ощутив благотворное влияние Востока, Пушкин создает во время своего длительного путешествия и позднее новые поэтические шедевры: "На холмах Грузии лежит ночная мгла…", "Калмычке", "Олегов щит", "Дон", "Брожу ли я вдоль улиц шумных…", "Кавказ", "Обвал", "Делибаш", "Монастырь на Казбеке", "Опять увенчаны мы славой…", "Был и я среди донцов…", "Меж горных стен несется Терек…", "Стамбул гяуры нынче славят…", "Подражание арабскому", "Когда владыка ассирийский…", "Золото и булат", неоконченную поэму "Тазит". И как бы восторженно ни звучали все эти стихи, в них то и дело слышалась печальная нота тягостных предчувствий:
День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.
И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
Совершая свой побег на Кавказ, Пушкин как будто бы бежал еще дальше — к "вольному" небу, "вожделенному" свету и "вечным лучам", а иначе — к Богу. Горный монастырь на Казбеке поэт отчетливо увидел в образе спасительного ковчега:
Высоко над семьею гор,
Казбек, твой царственный шатер
Сияет вечными лучами.
Твой монастырь над облаками,
Как в небе реющий ковчег,
Парит, чуть видный, над горами.
Далекий, вожделенный брег!
Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога скрыться мне!..
Путешествие в Арзрум было одним из самых тяжелых испытаний в жизни поэта, прежде всего потому, что его ждали трудности долгого и изнурительного пути то верхом, то пешком, бывало по 40–50 верст в день, а также опасности угодить под "горскую пулю" в любом месте, о чем рассказано на многих страницах "Путешествия". В дороге поэту пришлось действительно показывать чудеса выносливости.
Прибыв в Тифлис 27 мая, на следующий день после своего тридцатилетия (1829 г.), Пушкин не мог не вспоминать ежедневно о Грибоедове, о котором в этом городе действительно напоминало очень многое, ведь он уехал из него с молодой женой в Персию всего лишь восемь с половиной месяцев назад. А встречаться Пушкину пришлось со многими друзьями и знакомыми Грибоедова, которые не могли не рассказывать о нем гостю: с гражданским губернатором П.Д. Завидейским, соавтором Грибоедова в работе над очень важным "Проектом Российской Закавказской компании", с П.Н. Ахвердовой, воспитательницей жены Грибоедова Нины Чавчавадзе, с редактором "Тифлисских ведомостей" П.С. Санковским. Почему Пушкин не упомянул в своем "Путешествии" о встрече с вдовой Грибоедова и ее отцом князем А.Г. Чавчавадзе, не совсем ясно: то ли этих встреч не было, то ли поэт не мог рассказать о них в силу ряда причин, о которых расскажем позже.
В Тифлисе во время первого своего пребывания Пушкин прожил всего лишь около 14 дней: с 26 мая по 10 июня (во второй раз — по возвращении — всего 6 дней — с 1 по 6 августа 1829 г.). Однако он навсегда запомнил этот город, где "познакомился с тамошним обществом" и провел несколько вечеров "в садах при звуке музыки и песен грузинских". "Очаровательный край! — писал он. — Сколько я почерпнул истинной поэзии, сколько испытал разных впечатлений". Пушкину понравилась и восточная экзотика города, и тифлисские бани, и местная публика. И не случайно Евгений Онегин путешествует в незавершенной главе "Странствия" по берегам Арагви и Куры, а по "первоначальному замыслу" Пушкина его любимый герой должен был "погибнуть на Кавказе" или "попасть в число декабристов".
Памятная доска на Орбелиановской бане в Тбилиси
ВСТРЕЧА НА ПЕРЕВАЛЕ
Получив 10 июня разрешение Паскевича присоединиться к армии, Пушкин, меняя лошадей на казачьих постах, "галопом помчался" к лагерю русских войск, преодолев в первый день 72 версты, во второй — 77, в третий — 94, в четвертый — 46, всего, с учетом пройденного еще походным порядком вместе с войсками, около 320 верст за 4 дня. Такую нагрузку мог себе позволить только самый опытный кавалерист. И именно в эти изнурительные для поэта дни произошли два события, которые автор "Путешествия" описал с особым настроем. Первое произошло 11 июня неподалеку от крепости Гергеры. Вот слова автора: "Я стал подыматься на Безобдал, гору, отделяющую Грузию от древней Армении… Я взглянул еще раз на опаленную Грузию и стал спускаться по отлогому склонению горы к свежим равнинам Армении. С неописанным удовольствием заметил я, что зной вдруг уменьшился: климат был другой.
