Татьяна Иванова - Москва в жизни и творчестве М. Ю. Лермонтова
По своему построению и ритму стихотворение повторяет хорошо известное, много лет ходившее по рукам сатирическое стихотворение Рылеева «Ах, где те острова…»
У Рылеева:
Ах, где те острова,
Где растет трынь-трава. Братцы!
Где читают Pucelle[361].
И летят под постель Святцы[362].
У Раича:
«Где те хладны поля?
Где в снегах та земля?
За какой она рекою?»
– Та земля далеко,
Между Волгой рекой
И Москвой и Десною. –
Раич берет у Рылеева форму и вкладывает другое содержание, которое напоминает о далеких изгнанниках-декабристах.
Интересно отметить, что под стихотворением Раича, опубликованном в 1829 году, стоит дата: 1824 год, хотя обычно он свои стихи в журналах не датирует. 1824 год – приблизительная дата рылеевского стихотворения.
Лермонтов упоминает Раича в своей пансионской тетради, Раич о нем – в своих воспоминаниях: «В последние годы существования Благородного пансиона, в который вступил я в качестве преподавателя практической Российской словесности, – пишет Раич, – под моим руководством вступили на литературное поприще некоторые из юношей, как-то: Г. Лермонтов, Стромилов, Колачевский, Якубович, В. М. Строев»[363].
Судьба поколения 30-х годов
Гнет реакции в правление Николая I все усиливался. К концу царствования все было задавлено, задушено. Со времени ссылки Герцена и Огарева до петрашевцев не было ни одного политического процесса.
Реакция особенно усилилась после революции 1848 года. Непрерывно сыпались доносы. Московский университет предполагалось закрыть, но дело ограничилось тем, что была повышена плата и число студентов сокращено с 1 400 до 300 человек.
Поколение 30-х годов, томясь в мучительном бездействии, вырождалось в «лишних людей».
Огарев в начале 40-х годов писал:
И на кладбище стали мы похожи:
Мы много чувств, и образов, и дум
В душе глубоко погребли…[364]
Почти в то же время Лермонтов писал:
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее – иль пусто, иль темно[365]…
Лермонтов протестовал и возмущался. Не стараясь оправдать свое поколение, он жестоко клеймил его:
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно-малодушны,
И перед властию – презренные рабы.
Своему поколению, мечтавшему в юности о подвигах и величии, Лермонтов с болью предсказывает бесславный конец и осуждение потомков:
Толпой угрюмою и скоро позабытой,
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой.
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Лермонтов оказался пророком, его исторический прогноз был правильным. Новое поколение 60-х годов резко выступило против «лишних людей». Свое поколение горячо защищал Герцен: «Не много в их числе развилось энергии, – писал он в 60-х годах, – но много ее сгублено во внутренней работе и во внутренней разладе, в поднятых вопросах, в поднятых сомнениях и в неимоверной тяжести жизни. Грешно в них бросать камни. Вообще лишним людям тех времен обязано новое поколение тем, что оно не лишнее»[366].
Защищая свое поколение и стараясь оправдать его историческими условиями русской действительности, Герцен и Огарев сами сумели вырваться из этих условий, нашли в себе силы для борьбы и остались верными до конца идеалам юности. Не находя возможности для борьбы в николаевской России, Герцен и Огарев покинули ее, чтобы иметь возможность бороться за раскрепощение и свободу родной страны. «Герцен создал вольную русскую прессу за границей – в этом его великая заслуга. „Полярная Звезда“ подняла традицию декабристов. „Колокол“ (1857-1867) встал горой за освобождение крестьян. Рабье молчание было нарушено», – писал Ленин. Герцен «поднял знамя революции», он «первый поднял великое знамя борьбы путем обращения к массам с вольным русским словом»[367].
В 60-х годах Герцен встал на сторону революционной демократии, против либералов., Он горячо приветствовал восставших крестьян и писал по поводу подавления восстания в Бездне: «О, если б слова мои могли дойти до тебя, труженик и страдалец земли русской!., как я научил бы тебя презирать твоих духовных пастырей, поставленных над тобой петербургским синодом и немецким царем…» В это время в стиле Герцена ничего уже не оставалось от романтической лексики «пылкого» юноши 30-х годов. Он давно научился говорить на простом и четком языке революционной публицистики.
Огарев был ближайшим помощником Герцена по вольной русской типографии. «Колокол» создан по его инициативе. С 1856 года Огарев становится революционером-профессионалом.
В стихотворении «Совершеннолетие» Огарев отдает отчет в пройденном пути. Он пишет:
Но мир, который мне как гнусность ненавистен,
Мир угнетателей, обмана и рабов –
Его, пока я жив, подкапывать готов
С горячим чувством мести или права.
Не думая о том – что – гибель ждет иль слава[368].
Расцвет деятельности лучших современников Лермонтова, его товарищей по Московскому университету, относится к тому времени, когда великого поэта уже не было в живых.
Николай I считал его сильным и непримиримым врагом. Он преследовал Лермонтова до тех пор, пока пуля Мартынова, направленная его же царской рукой, не свела поэта в могилу.
О знакомстве Лермонтова с Герценом и Огаревым данных нет. Они могли встречаться в годы юности в Москве. Их объединяла одна среда. В кружках середины 30-х – начала 40-х годов Лермонтов принимать участие не мог, так как его не было в Москве в эти годы.
В последующих своих отзывах Герцен и Огарев говорят о поэте, как о родном, близком человеке, который в своем творчестве выразил лучшие стремления, протест и скорбь своих современников.
Мой бедный брат! дай руку мне,
Оледенелую дай руку,
И спи в могильной тишине.
Ии мой привет, ни сердца муку
Ты не услышишь в вечном сне,
И слов моих печальных звуку
Не разбудить тебя во век… –
писал Огарев на смерть Лермонтова[369].
«Он всецело принадлежит к нашему поколению. – писал о Лермонтове Герцен. – Мужественная, грустная мысль никогда не покидала его чела, – она пробивается во всех его стихотворениях. То была не отвлеченная мысль, стремившаяся украситься цветами поэзии: нет, рефлексия Лермонтова, это – его поэзия, его мучение, его сила»[370].
Жизненные пути Лермонтова и Белинского пересеклись на рубеже 30-х – 40-х годов. В то время оба сотрудничали в журнале «Отечественные записки» и встречались в Петербурге.
Великий русский критик, революционер-демократ, посвятил немало рецензий и статей творчеству своего современника, великого русского поэта Лермонтова, «…мы узнаем в нем поэта русского, народного, в высшем и благороднейшем значении этого слова, – поэта, в котором выразился исторический момент русского общества», – писал Белинский о Лермонтове[371].
Заключение
Москва – родина Лермонтова. Здесь он родился, здесь он провел свое отрочество и юность.
Лермонтов приехал из Тархан в Москву тринадцатилетиим мальчиком. Он уехал из Москвы в Петербург восемнадцатилетним юношей. Москва воспитала Лермонтова – поэта патриота и гражданина.
Юношеское творчество Лермонтова близко к жизни. Только что родившаяся мысль, промелькнувшее настроение – все облекалось в стихотворную форму и немедленно запечатлевалось на бумаге. Если под рукой не оказывалось тетради, Лермонтов писал на первом попавшемся клочке, на столе, на стене, на переплете книги. Юношеская лирика Лермонтова – это его дневник.
Всегда кипит и зреет что-нибудь
В моем уме. Желанье и тоска
Тревожат беспрестанно эту грудь.
Но что ж? Мне жизнь все как-то коротка
И все боюсь, что не успею я
Свершить чего-то![372] –
писал юноша Лермонтов в мезонине маленького деревянного дома на Молчановке.
Отдельные сцены, разговоры, зорко подмеченные и быстро схваченные черты быта и нравов, наброски портретов, зачастую без достаточной литературной обработки, – как кадры моментальной фотографии, вплетаются в ткань его юношеских драм.
