Ольга Елисеева - Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения
Сказать, что Воронцов был раздавлен? В этот миг он ясно понимал, что командования армией ему не видать. Офицеры не станут слушаться опозоренного человека. Солдаты будут над ним смеяться. Плакало его фельдмаршальство.
Графиня могла быть сто раз не виновата. Как с Пушкиным.
И виновата в главном. Она сделала мужа мишенью для насмешек. У него отняли заслуженные лавры, надломили новый карьерный взлет.
Бенкендорф не верил, что взрыв чувств Александра Раевского должен был непременно прийтись на момент аудиенции, когда ее сиятельство ехала к императрице по людному бульвару.
Было очевидно, что Раевский не сам выбрал время и место для своих позорных откровений. О кандидатурах тайных покровителей полковника Александр Христофорович догадывался. Нити уходили в Петербург. К министру иностранных дел К.В. Нессельроде и к начальнику Главного штаба И.И. Дибичу который сам метил в командующие. Сей служил на высоких должностях еще при Александре I. Норовил прогнуться под Константина. Что позднее и подтвердил во время Польской кампании.
Так был проигран бой за Дунайскую армию. И опозорена близкая Бенкендорфу семья. Теперь он стоял очень высоко и вел опасные игры. Расплачиваться приходилось судьбами дорогих людей. Это следовало осознать и научиться двигаться еще аккуратнее, чем до сих пор.
ВАРШАВСКИЕ НЕУРЯДИЦЫМихаил Семенович снова был поставлен в крайне щекотливое положение: должен стреляться и не может. Раевский ему не ровня. К тому же новый государь дуэлей не одобрял. Пришлось писать формальную жалобу, что тоже унизительно. Кузена Александра сослали в Полтаву, где он в короткое время поглупел настолько, что Пушкин полагал, будто несчастный перенес "воспаление мозга".
Что за неприятные у поэта знакомые! Вяземский, например, не преминул повсюду раструбить о "домашнем стыде" Воронцова. Хотя стоило приглядывать за своей супругой. Поэт "решительно восстает" против того, чтобы добрейшая княгиня Вера Федоровна давала мужу "ключ" к их переписке…
Опять Пушкин!
Шеф жандармов дорого бы дал за то. чтобы поэт на время исчез: с глаз долой, из сердца вон, Так и произошло.
Если Жуковский предполагал, то Бенкендорф делал выговоры, тут же выкидывал их из головы, а "эти выговоры, для вас столь мелкие, определяли целую жизнь" Пушкина. Нет ни одного письма Александра Сергеевича, кроме собственно ответов главе III отделения, где бы он беспокоился но поводу правительственных придирок.
Уже само "бегство" поэта на Кавказ доказывало, что за ним следили плохо. Если бы каждое действие Пушкина контролировали жандармы, ему бы никогда не удалось выбраться из Петербурга. Однако до этого он ездил в Москву, под водительством Павла Воиновича Нащокина соревновался в ловкости с картежниками, встретил на балу мадемуазель Гончарову, еще не сознававшую своей красоты и только входившую в моду. Посватался к ней. Получил раздумчивый отказ маменьки, больше похожий на "посмотрим". Вгонял в краску стыда Адама Мицкевича рассказами и тостами о самых сокровенных предметах. И все это на глазах секретного надзора, который ни о чем, собственно, не беспокоился, кроме отправки депеш. Не за руки же поэта хватать!
И вот "под носом у шефа жандармов Пушкин улизнул" из Северной столицы. Правда, "нос" Бенкендорфа, как и он сам, в тот момент находился "далече Северной столицы". 22 апреля 1829 г. он вместе с императором выехал из Петербурга. На сей раз в Варшаву на коронацию. Наконец, государь отважился. После трех лет царствования, после двух выигранных войн…
Обрел уверенность? Несомненно. Однако главная причина шага — крайнее неудовольствие правлением Константина в Царстве Польском. "Одновременно он командовал корпусом, расположенным в Литве и носящим то же название для того, чтобы отличаться от других русских армейских корпусов… — писал Бенкендорф. — Вильно, Гродно, Белосток, Минск, Волынь и Каменец-Подольский [тоже] находились под его командованием… Такова была воля императора Александра. Подобное объединение всего, что было польским, или могло быть польским, а также данная Царству либеральная конституция… все это было наименее удачным решением из возможного. Кроме того, эти решения входили в прямое противоречие с тем, что сделала императрица Екатерина".
Из приведенных строк видно, что Бенкендорф разделял взгляд, характерный для тогдашних русских военных и государственных деятелей. Его кратко, но сочно высказал непосредственно Александру I дипломат-корсиканец Поццо ди Борго: "В польском войске питаем мы змия на груди, который будет кусать России".
"Все вышесказанное давало полякам серьезную надежду на восстановление государственности и тем самым затрагивало и оскорбляло Россию", поскольку под эгидой Варшавы должны были соединиться потерянные прежде провинции, которые теперь входили в состав империи. Константин же "был женат на полячке, был влюблен в войска, которыми командовал, и протежировал замыслам поляков".
Император мог сколько угодно "предвидеть последствия подобного положения дел", но как было идти на открытую ссору с братом, уступившим ему престол? И своими руками разрушать то, что создано "Освободителем" и "Благодетелем Польши" Александром I?
После окончания войны с Наполеоном, на стороне которого воевали и поляки, император-победитель не отдал край на разграбление, а, напротив, воссоздал королевство и туманно обещал вернуть отторгнутые земли. Он считал разделы Польши, предпринятые при Екатерине II, несправедливыми и позорными. Был уверен, что Россия должна платить — в прямом смысле слова — полякам за понесенные потери.
Результат этих платежей Николай I и Бенкендорф воочию увидели на границе Царства у городка Тыкоцын. "После войны… у меня не было случая побывать в этих местах, — писал Александр Христофорович. — Тем не менее я полагал, что смогу узнать их, как узнают места, которые изъезжены верхом на лошади вдоль и поперек". Но после Белостока, к его удивлению, "вместо глубокого песка и болот" коляска следовала "по прекрасной мощеной дороге", "шаткий мост и грязная плотина исчезли, маленький город приобрел чистый и ухоженный вид. Все вокруг преобразилось, самый бедный, грязный и промышленно отсталый край, как по волшебству, стал цивилизованной, богатой и ухоженной страной… Самая неискоренимая неблагодарность молодых польских патриотов была принуждена отступить перед очевидностью".
Но "отеческое" отношение Александра I к Польше не могло не вызывать зависть у русских подданных. Дефицит польского бюджета составлял один миллион злотых в год и покрывался из русской казны.
Еще в 1816 г. молодые генералы-победители недоумевали, почему бывшие союзники Наполеона получили конституцию, а России — ладаном по губам? Говорили, что император не любил родинку… В бытность свою начальником штаба Гвардейского корпуса Бенкендорф много раз слушал разговоры младших офицеров: в польских частях-де платят больше. После каждого смотра польским рядовым по серебряному рублю, нашим — но медному. Предусмотрено награждение для инвалидов, хотя искалечены они, конечно, не при защите России. Государь хочет уехать в Польшу со всей семьей и жить там конституционным монархом, а нас оставить внутренним неурядицам.
Когда-то подобные мысли казались Александру Христофоровичу бредовыми. Но с течением лет он им почти поверил. Покойный Ангел имел все дарования, чтобы править народом просвещенным, ценящим "дары свободы", а правил… нами.
"Он начал царствовать в 24 года в окружении льстецов, женщин и интриг, но у него хватил сил на то, чтобы всегда оставаться человечным и благожелательным, — писал Бенкендорф об Александре I. — Вначале он был привержен либеральным и конституционным идеям, и, направляя в них принципы управления, он искал изменений, полагая, что находил улучшения… Он искал славы и оваций либеральной Европы. Он даровал конституции Польше и завоеванной Финляндии, раздражая свой собственный народ и сея зерна оппозиции и недовольства у своих подданных. Затем он вернулся к принципам деспотизма, гипертрофированной религиозности, сектантским взглядам, к мистицизму. Недовольный настоящим, неуверенный в будущем, строгий к самому себе, он… умер в скорби о потерянных иллюзиях и в предвкушении будущих бедствий".
Такую оценку трудно назвать восторженной. Она совпадала со словами Ивана Якушкина, сказанными на следствии: "Император Александр слыл в Европе корифеем либерализма. А дома мы что видели? Деспотизм жестокий, хуже — бессмысленный".
Николай I, просматривавший воспоминания друга после его смерти, ничего в них не поправил. Напротив, назвал мемуары "довольно точным изображением" своего царствования. Значит, косвенным образом был согласен со словами о покойном брате.
Теперь расхлебывать кашу, заваренную в Польше старшими братьями, предстояло Николаю I. Для начала решено было короноваться, чтобы уже потом, как законный король… Последнее "не доставило никакого удовольствия русским", которые боялись, как бы их царь не пошел по стопам покойного Ангела.
