Вадим Сафонов - Земля в цвету
— Кто это такой?
— Какой-то агроном из Ганджи. Это в Азербайджане. Лысенко.
— Лысенко? Никогда не слыхал…
Когда оратор закончил, на трибуну поднялся маститый генетик.
— В сообщении товарища… э-э-э… Лысенко я не вижу, если можно так выразиться, ничего нового. Я хочу сказать — ничего принципиально нового.
И он сказал еще, что коллега прочел весьма живой доклад, снабдив его интересными иллюстрациями, показывающими, что пульс мысли бьется в самых глухих, так сказать, уголках периферии.
— Впрочем, многие исследователи касались вопроса, затронутого коллегой. Мы слушали о том, что озимые растения нуждаются в периоде покоя. Другие, собственно говоря, придавали большое значение промораживанию. Данные Гасснера привели к методу холодного проращивания, весьма близкому к способам, практикуемым коллегой. Все эти гипотезы покоятся на весьма и весьма шатком основании. Опыты профессора Максимова показали, как известно собравшимся, недостаточность метода холодного проращивания. И никого не удивило бы, если бы товарищу Лысенко не удалось подтвердить в других районах свои данные, полученные в Азербайджане.
Все? Итак, этот местный вопрос с превращением озимых в яровые можно считать исчерпанным…
В шести томах трудов съезда сообщение ганджинского агронома Лысенко заняло пять страничек.
Но прошли немногие годы, и необычайные известия стали все чаще появляться во всех газетах. Мы узнали, что в руки человеку дано простое и мощное средство заставить озимые вести себя, как яровые, а яровым прибавить новую силу. Через несколько лет был сделан такой подсчет: если бы отдельно перевезти весь тот излишек урожая, который получила только за один год страна благодаря применению этого средства, потребовалась бы тысяча доверху нагруженных составов поездов. Это означало, что в то лето, какого касался подсчет (1937 год), прибавка урожая составляла десять миллионов центнеров.
Мы читали еще, что раскрыты причины загадочного вырождения картофеля в жарких и сухих местностях. Теперь он будет давать в наших южных степях такие урожаи, какие привыкли собирать только в средних широтах и на севере.
Газеты сообщали об обновлении старых, хиреющих сортов хлебных злаков, с которыми ничего не могли поделать селекционеры всего мира («будто свежая кровь влита в эти сорта!»), о повышении урожаев хлопчатника и о том, что на Украине, по всем данным, вырастет хлопок не хуже среднеазиатского.
И каждый раз повторялось имя:
Лысенко.
В те годы один мой знакомый, редактор газеты, низенький человечек, сохранивший до седых волос пламенный энтузиазм юноши и не представлявший себе жизни и работы без этого, спросил меня, потрясая газетным листом, где была напечатана заметка об институте, руководимом Лысенко:
— Вы читали «Остров доктора Моро»?
Конечно, я читал «Остров доктора Моро». Герберт Уэллс рассказывал там о некоем гениальном хирурге, который, затворившись от всего мира, перекраивал живые существа, как штаны и пиджаки в портняжной мастерской. Он создавал человеческие подобия из быков, свиней, гиен, кроликов и пум. Природа подчинялась его ножу так, как глина подчиняется лопатке горшечника.
Но, как известно читателям романа, фантастический остров Моро так никому и не удалось разыскать. Он затерялся где-то в Южном океане вместе со своими пальмами, жемчужным кольцом коралловых рифов и странным своим населением. Романист привел к гибели гениального хирурга и не пощадил его дела. Он рассказал нам, что под человеческими личинами созданий Моро стали все яснее проступать звериные черты. Двуногие опустились на четыре лапы. Больше они не помнили слов языка, которому их научил хирург. Лесные крики снова огласили затерянный остров, одно из мрачных видений автора «Машины времени».
Может быть, весь этот остров с его звереющими полулюдьми казался английскому писателю-фантасту прообразом грядущих судеб той цивилизации, которую он видел вокруг себя?
То же, о чем говорилось в заметке на газетном листе, которым потрясал седой юноша-редактор, сверкая по-детски ясными глазами за толстыми стеклами очков, — то было изумительнее острова Моро. И существовало воочию, открыто для всех. Еще более могучая власть над живой природой не растрачивалась на забавы, на фабрикацию уродцев, — нет, она вся была строго направлена на самое нужное, самое неотложное, самое важное. Она создала целый особый мир растений, сотрудников и помощников человека.
Туда, на родину необычайных растений, в Одесский селекционно-генетический институт академика Т. Д. Лысенко, стали совершаться настоящие паломничества.
Приходилось слышать, что это самая поразительная в мире фабрика переделки природы. Очень неточное сравнение! Там не было ничего похожего на фабрику.
Трамвай долго кружил по тихим уличкам старой одесской слободы. Широко раскинутая, она примыкает к шумному городу-порту, к той Одессе веселых и пышных кварталов, о которой мы читали в стольких книгах.
Тут, в слободе, море отступает далеко. Оно невидимо. Кажется, его нет вовсе. Невысокие дома, стены из камня-дикаря, ставни на окнах, утомительный блеск извести над желтой, истрескавшейся почвой. Запыленные акации и софоры. Колючая дереза возле огородов. Металлические сочленения огромных труб и заводские корпуса.
Но вот у железной дороги кончается город. «…Киев — Москва» — только и успеваешь разглядеть на вагонах проносящегося экспресса. Дальше — степь. Золотистая зелень спеющих хлебов, чуть видные межевые тропки и запах, еле уловимый, растущих сочных трав.
И больше нет слободы. Это золотая житница советской земли — степь Украины. Она начинается отсюда, от Черного моря.
Телеграфные столбы бегут вдоль дороги в город с легендарным именем Овидиополь: он назван так в честь римского поэта Овидия, певца «Метаморфоз» — удивительных превращений живой природы.
Возле овидиопольской дороги, среди небольшой рощицы, краснеют черепичные крыши белых домов, между ветвями деревьев — стеклянные теплицы и странный ряд ламп-прожекторов над грядкой. А вокруг — поля, поля, поделенные на узкие полоски и квадраты.
Сразу охватывает особенная, степная тишина. И куда ни глянешь, только широко ходят волны ветра по колосящимся хлебам — до самого горизонта, который тоже весь дрожит и колеблется: там восходят от земли струи горячего полуденного воздуха.
И вот это поле, неприметно сливающееся с соседними богатыми колхозными полями, — оно и было главной лабораторией Одесского института селекции и генетики.
Той лабораторией, где раскрывались самые сокровенные законы жизни растений.
В музее этого института показывали два снопа: один был похож на мочалку, другой — пышный куст, весь в тяжелых колосьях.
Это одна и та же пшеница одного и того же сорта. Только первый сноп вырос из неяровизированных, а второй — из яровизированных семян.
То были трофеи победы.
Но первое звено довольно длинной цепи приведших к победе идей, открытий, выводов нельзя было найти в Одессе, в уже знаменитом институте.
В поисках за первым звеном следовало перенестись в Азербайджан, на скромную селекционную станцию — ту самую, откуда молодой научный работник Лысенко, одетый без всяких претензий на профессорский хороший тон, приехал в 1929 году в Ленинград на генетический съезд.
1925 год.
В том году Трофима Денисовича Лысенко назначили на селекционную станцию в Ганджу (ныне Кировабад).
Ему двадцать семь лет. Его биография была весьма обычной. Родился 17/29 сентября 1898 года в украинском селе Карловке, в семье крестьянина-середняка Дениса Никаноровича Лысенко. Окончил полтавское училище садоводства, затем киевские двухгодичные курсы по селекции. А потом — Киевский сельскохозяйственный институт, В студенческие годы вывел на Белоцерковской станции Главсахара ранний сорт помидоров «эрлиана-17». Тогда, в 1923 году, напечатал первые статьи в «Бюллетене сортоводно-семенного управления Главсахара».
Многие советские специалисты были тоже крестьянскими сыновьями, и у многих жизнь сложилась примерно так же. Может быть, только упорство выделяло Трофима Лысенко, жадность к знаниям и неуклонное движение по одной и той же раз выбранной дороге. И еще одна очень характерная черта: знание для него было то, что немедленно претворялось в дело. Вряд ли он сам подозревал тогда, что это была в нем мичуринская черта.
И вот он очутился в краю с желтоватой почвой, трескавшейся в летние жары, под безоблачным небом, высоким и синим.
Стояла осень. Ганджинская селекционно-опытная станция, только что открытая, лежала в низменной части Азербайджана. Хлопковые поля, уже убранные, тянулись вокруг. Их исчерчивала сеть оросительных канавок. Только в некоторых из них на дне стояли лужицы воды.
