Борис Головкин - По дедовским рецептам
А вот четвертое угодье популярно и сейчас, так что читатели, наверное, его уже могут назвать. Угадали? Да, действительно, это — березовые веники, непременный атрибут русской парной бани. Кстати, знатоки парной утехи и сами бани предпочитали строить липовые, ибо в них, как они утверждали, бывает приятный воздух и «легкий» пар. Парились в старину истово, поддавая пар не только водой, но иногда и кислым квасом или пивом, до границ возможного, исхлестывая себя ароматными вениками с большим азартом. Заготавливали же это четвертое угодье в начале лета, когда лист прочно держится на молодых ветвях. В бане веник размачивали в шайке с горячей водой, пока листья не станут мягкими, но не липкими. Использовали его только один раз, поэтому семья хранила на чердаке до «нового урожая» обычно не один десяток веников.
Летописец Нестор, описывая в XI веке парное действо, удивлялся: «И тако творят во все дни, ни мучимы ни чим же, но сами ся мучат: и тако творят не мытву себе, но мучение». Нет, не прав был знаменитый старец! Сколько удовольствия, не говоря уже о бодрости и здоровье, несла в себе русская баня. Наряду с березовыми, а иногда и дубовыми и иными вениками в ней употребляли различные душистые травы, которые раскладывали на полках и на полу для вящего аромата. Устилали пол и мелко нарубленным можжевельником. А, собственно, почему все это в прошедшем времени? Баня, настоящая русская баня не теряет своей популярности и сейчас, хотя и приходится ей конкурировать с модной финской сауной. Словом, как говорится, «усталому на здоровье»!
Разумеется, четырьмя угодьями полезные свойства березы не исчерпывались. «Краткая российская дендрология», изданная в 1798 году, так говорит о ней: «Береза есть нужнейшее дерево для разного употребления, по крепости своей годно на строение, но в воде не прочно». Можно добавить: древесина ее сравнительно легкая, хорошо режется, но довольно плохо колется (из нее трудно топором делать ровные дощечки). Она упруга, вязка, однако сильно коробится и трескается при высыхании.
Древесину березы мастера-тележники предпочитали другим породам, когда ладили свой не хитрый, по Гоголю, снаряд. Этим самым популярным в народе «экипажам» предстояло многие годы месить грязь осенних грунтовых дорог, пересчитывать все рытвины и ухабы российских проселков, тарахтеть по торцовым и булыжным городским мостовым. Впрочем, если быть точным, телегу сооружал не один мастер, а, как правило, несколько. Колеса делали особые специалисты — колесники, которые на станке обтачивали ступицы, затем долбили в них долотом дыры и вставляли спицы. По наружной окружности спицы замыкали сборным деревянным ободом (ободью), а позже зачастую и железным. Колеса крепили на осях — деревянных (обычно дубовых) или металлических. Передний и задний «мосты» телеги «грядки» — соединяли тонкими жердями, на которых ладили кузов, нередко плетенный из ивы или собранный из досок. Завершали телегу оглобли, связанные с передней осью металлическим креплением. Так что тут находилась работа и кузнецу.
Колесным промыслом в средней России особенно славилось село под названием Полотняный Завод. Да-да, тот самый Полотняный Завод, который был родовым имением Гончаровых, родителей Натальи Николаевны, жены Пушкина. Кроме колесных мастерских, здесь еще в XVIII веке прадед Натальи Николаевны основал завод для изготовления парусов и бумажную фабрику. В начале XIX века через эти места проходила «большая разгонная дорога», соединявшая Москву с Варшавой, потому, наверное, недостатка в заказчиках на колеса и на ремонт их у умельцев Полотняного Завода не было.
Более дорогие, удобные и изящные экипажи, покрытые изнутри сукном, длинные телеги-рыдваны, закрытые колымаги на таких высоких колесах, что забираться в их кузов приходилось по лесенке, легкие брички, дорожные кареты-дормезы, фаэтоны с откидывающимся верхом, многоместные линейки и, наконец, типично русские рессорные дрожки — все они требовали уже совместной работы нескольких мастеров. Над этими «снарядами» трудились, помимо упомянутых, столяры-каретники, слесари, шорники, маляры-лакировщики. Лучшие экипажи сочетали в себе прочность, мягкость хода, упругость составных частей, легкость и, конечно, прочность, надежность конструкции. Эти качества обеспечивались не только мастерством, но и подбором нужных материалов. Ими наряду с березой были ясень, дуб, вяз, бук, реже красное дерево, орех, а для филенок кузова ольха и липа, которые не только легки, но и хорошо полируются.
Чтобы закончить наше отступление об экипажах, добавим, что первые из них на Руси были не на колесах, а на полозьях, которые использовались не только зимой, но и летом. Причем такая езда вплоть до второй половины XVII века даже летом считалась более почетной. Управлял санями возница, сидящий верхом на впряженной в них лошади, как это изображено, например, на приведенной здесь старинной гравюре. Летописец Нестор в XI веке утверждает, что ему удалось видеть сохранившиеся сани княгини Ольги, просуществовавшие, следовательно, не менее ста лет. Известны и более древние сани, найденные при раскопках в Старой Ладоге. Они датируются VII–VIII веком.
Своеобразной эволюцией саней стали закрытые возки, обитые внутри красным сукном, и каптаны — возки со слюдяными оконцами и занавесками из тафты. В самом начале XVII века в России появилась первая карета на мягкой подвеске, обитая внутри бархатом. Ее подарила Борису Годунову английская королева Елизавета. Грузовые же колесные экипажи существовали на Руси гораздо раньше. Само колесо (судя по находке, сделанной в Смоленске) было известно в этих местах еще до татаро-монгольского нашествия. В смоленской же грамоте 1229 года телега впервые упоминается под названием «кола».
Но вернемся еще раз к бересте. Она не только служила «связью» битым горшкам, но и сама была отменной посудой и тарой и находила себе применение в каждом русском доме. Различной емкости короба, туеса для сбора ягод, корзинки плетеные и «цельнокроеные» — они так или иначе обязаны своим появлением бересте. Потому и общие для них названия берестень или берестен (те, что покрупнее, например, на четверть пуда коровьего масла) и берестничек (они поменьше, обычно под сметану или мед). Однако имелась и более точная их, как теперь говорят, дифференциация. Скажем, туеса это сравнительно небольшие (не более 15 сантиметров в диаметре) цилиндрические сосуды с тугой крышкой и часто с дужкой на ней. Лукошки делались низкими, открытыми (40–45 сантиметров в поперечнике) и обычно с ручкой. Наконец, самые вместимые, закрытые короба (коробья) предназначались для хранения одежды, белья, домашней утвари. С коробами, полными мелкого товара (помните: «Эх, полным-полна моя коробушка…»?), ходили по селам торговцы-коробейники, они же лукошники или офени. Лукошко и короб служили даже старинной мерой объема, особенно для зерна.
Берестяной промысел кое-где жив и сейчас. Не так давно в журнале «Работница» была опубликована заметка о костромской крестьянке Валентине Евстигнеевне Щантыревой, которая уже в наши дни сделала из этого нехитрого материала забавные плетеные фигурки деда, бабы и их сказочных помощников, ухватившихся за берестяную репку, девицу с ведрами на коромысле и многое другое.
Бересте мы во многом обязаны и распространению письменности на Руси, и тем, что узнали целый ряд документов глубокой древности. Разделив бересту на более тонкие слои, наши предки получали нечто вроде прообраза современной бумаги. Достаточно вспомнить берестяные грамоты, найденные археологами при раскопках в древних русских городах Смоленске, Пскове, Новгороде, Старой Руссе, Витебске. Эти письмена, датируемые XI–XV веками, сохранились благодаря удивительному свойству березовой коры не поддаваться гниению, противостоять разрушительному действию времени. А поскольку береста — материал дешевый и доступный, то авторами «березовых» посланий были и купцы, и «умевшие грамоте» простолюдины. Княжеские же документы писались на дорогом привозном пергаменте вплоть до середины XIV века, когда при великом князе Симеоне на Руси появилась (тоже, видимо, завозная) бумага. Позднее, в 1565 году, итальянский путешественник Рафаэль Барберини свидетельствовал, что московитяне сами затеяли изготовление бумаги. Можно предположить, что появившаяся тогда же первая русская книга «Апостол» — творение рук первопечатников Ивана Федорова и Петра Мстиславца — была отпечатана уже на отечественной бумаге.
Удивительна, непредсказуема порой связь времен. Вот лишь частное, можно сказать, личное тому подтверждение. В семье автора этих строк среди бережно хранимых писем отца с фронта есть одно, не похожее на другие. На сохранившем свою первоначальную белизну берестяном листочке бегут чуть выцветшие лиловатые строчки слов, написанные чернильным карандашом где-нибудь в землянке или в окопе между боями. Будто линейки в школьной тетради — пунктир из буроватых и черных продолговатых чечевичек, неповторимый узор со ствола далекой березки на неспокойной передовой полосе. Это письмо дорого нашей семье, но оно — и документ отечественной истории, как берестяные грамоты древних новгородцев и псковитян…
