Юрий Липовский - Самоцветное ожерелье Гоби
Мы благополучно миновали это злополучное место и вышли к пади Ягнятников. Нашему взору открылась громадная расщелина, образовавшаяся в результате землетрясения и как бы расколовшая гору Гурвансайхан на две части. Внизу, на дне ущелья, бурлил и пенился горный ручей. Низвергаясь с отвесных скал, он создавал многоступенчатый водопад. Мы остановились у края ущелья и долго любовались дикой красотой природы. Внизу шумел водопад, а над головой парили орлы-ягнятники, гнездившиеся на неприступных скалах и зорко высматривавшие свою добычу.
Небо между тем стало сиреневым, и сиреневые тени легли на синие горы и долины. Вечерело, пора было возвращаться вниз, к ожидающей нас машине. Спускаясь с горы, мы неожиданно наткнулись на стадо диких животных с загнутыми рогами, которые спокойно спускались к ручью на водопой. Завидев нас, они резко рванулись в сторону, легко выбрасывая ноги, несмотря на свой солидный вес и массивные рога.
— Э-эх! Архары! — возбужденно воскликнул Тумур, в глазах которого одновременно были и радость удивления, и сожаление охотника, прозевавшего свою добычу.
Этим маленьким эпизодом закончилось наше знакомство с горами Гурвансайхан.
Охотничьи трофеи Мюллера
Это поэтическое название Гурвансайхан носят не только горы с тремя горделивыми вершинами. Так назван и веселый, оживленный сомон (поселок) городского типа, спрятавшийся в зеленом оазисе посреди знойной Гоби.
Сомон Гурвансайхан известен в стране и за ее пределами своей туристской базой (тоже «Гурвансайхан»). Другая его достопримечательность — научно-исследовательская зоотехническая станция, где ведется большая работа по выведению и выращиванию новых видов домашних животных.
Гобийцы гордятся тем, что именно здесь создана новая порода пуховых коз, тоже получившая название «Гурвансайхан». Поэтому я не удивился и тому, что местная зочид буудал (гостиница), к которой мы подъехали, также называлась «Гурвансайхан».
Теперь оставалось лишь увидеть живую сайхан (красавицу), хотя бы одну. И мне повезло: ею оказалась дежурный администратор гостиницы — статная смуглянка, с длинной черной косой и большими, чуть раскосыми, шоколадно-коричневыми глазами. Сверкнув обворожительной белоснежной улыбкой, красавица изящно по-восточному развела руками: «Юч бахгуй!» («Ничего нет!»). Совсем как в московских гостиницах, подумалось мне, — разве что там не увидишь такой улыбки на постных и хмурых лицах наших администраторов. «Гости огорчены? — певучим голосом спросила красавица. — Ничего! Еще не совсем вечер! Так ведь, кажется, говорят русские? А пока советую сходить в гуанз[7] и оценить нашу гобийскую кухню».
В просторном зале столовой, расцвеченном всеми красками и нарядами, было шумно, как на карнавале. Монгольские халаты — дэлы — малинового, голубого и зеленого цвета мелькали вперемежку с клетчатыми «ковбойками» и голубыми джинсами иностранцев. Последних было большинство. Это были западные туристы, среди которых много охотников-любителей. Ведь осень — самый разгар охотничьего сезона в Гоби, и международная туристическая база в Гурвансайхане работала с полной нагрузкой. Хозяева базы — гостеприимные гобийцы — организовали отличный сервис, подстать европейскому. И блюда там готовили отменные европейские. И все равно туристы заглядывали в гуанз, где можно было утолить жажду прохладным и немного хмельным пенящимся, как шампанское, кумысом. И конечно, все хотели попробовать знаменитые монгольские бозы (вроде пельменей, но значительно превосходящие их по размерам и к тому же приготовленные на пару).
Аромат душистой баранины и терпкого кумыса приятно щекотал ноздри и заставлял страдать наши пустые желудки. Однако пришлось немного пострадать в ожидании свободных мест. Наконец, блаженный миг наступил — всей командой мы сели за отдельный стол у раскрытого окна и стали неторопливо потягивать кумыс. В ожидании знаменитых боз я вслушивался в многоязычный говор и оглядывал с интересом публику. Да, в гуанзе воистину вавилонское смешение, и в этот многоязычный людской поток незаметной частицей вливаюсь и я. И никуда не деться от нахлынувшего на меня чувства своей причастности к этим совершенно незнакомым мне людям, их судьбам и путям, приведшим их сюда, — в Гоби. И кто бы мог подумать, что случай столкнет меня здесь с одним из туристов Западной Германии.
Я приметил его сразу, как только он вошел в гуанз и выжидающе остановился у входа, высматривая своих и ища свободный столик. На вид ему было едва за сорок — невысокий полнеющий крепыш с рыжим ежиком и веснушчатым лицом. Его круглые голубенькие глазки остановились на нашем столике, и тут наши взгляды пересеклись. Из чистого любопытства я жестом пригласил рыжего туриста к нашему столику. И он, кивнув головой, подошел к нам. Тут же мои монгольские коллеги мгновенно перегруппировались за столом, освобождая незнакомцу место.
— Мюллер, — представился рыжий детина, добродушно глядя на меня своими голубыми глазками.
Услышав это имя, мои монгольские товарищи невольно рассмеялись. Виной тому был, конечно, наш фильм «Семнадцать мгновений весны», показанный на монгольских телеэкранах. После этого показа имена двух главных героев — Штирлица и Мюллера — благодаря прекрасной игре наших актеров были у всех на устах.
— Штирлиц, — шутливо назвал я себя в ответ под дружный смех моих товарищей.
Рыжий Мюллер недоуменно заморгал белесыми ресницами, но затем все понял (сам, как оказалось, видел фрагменты из этого фильма) и засмеялся вместе с нами. Барьер недоверия был разом сломан. А вскоре мы все вместе — монголы, русский, немец — дружно навалились на дымящиеся бозы, пили кумыс и вели откровенную беседу.
Мюллер, немец из Веймара, неплохо, как и многие иностранцы, приезжающие в Монголию, знал русский язык. Как выяснилось, он любил путешествия и к тому же был заядлым охотником, побывавшим во многих странах. Однако самое сильное впечатление на него произвела Монголия, в особенности Гоби.
Как же надумал он приехать на охоту за тысячи километров — из центра Европы в самое сердце Азии?
— Знаете, ребята, — рассказывал нам Мюллер, — мне очень захотелось попасть в глубинку, окунуться в чистую первозданную природу. С каждым днем в мире становится все меньше таких чистых, нетронутых цивилизацией мест, каким является Гоби. Я о ней не знал ничего, но мой приятель из нашего клуба любителей охоты, побывавший в Монголии, как-то сказал мне: «Слушай, Герман, поезжай к монголам, у них есть Гоби — это самое подходящее место для тебя». Вначале я не поверил. Ведь при слове «пустыня» представляешь бескрайние тоскливые пески и выжигающее все живое солнце. Какие же могут быть охота и отдых? Но я все же рискнул и не ошибся.
В первый свой приезд в Монголию я побывал в отрогах Монгольского Алтая, где мне удалось подстрелить архара. Тогда я привез из Монголии свой первый охотничий трофей — роскошные рога архара. Теперь они украшают мою квартиру в Веймаре на зависть моим приятелям из охотничьего клуба. А в этот раз, — продолжал Мюллер, — я славно поохотился здесь, в горах Гурвансайхан. Вместе с моим монгольским проводником нам удалось выследить целое стадо аргалов и подстрелить одного из них. И теперь я увожу к себе в Веймар еще один охотничий трофей из Гоби — прекрасные рога аргала. И все же, друзья, — задумчиво произнес Мюллер, — больше всего здесь меня потрясли вот это постоянное синее небо и чистая, еще не испорченная человеком природа. Этого, к сожалению, нет в нашей старой и уставшей от всех неразрешимых проблем Европе. Вам, азиатам, это трудно понять, — улыбнулся моим спутникам Мюллер, — а вот мы, европейцы, устали от всего — от войн, от политики и постоянного страха, поселившегося в наших душах. Э-э, да что там говорить! — закончил Мюллер, — давайте лучше пить кумыс, он мне больше по душе, чем баварское пиво, — с него, по крайней мере, не осовеешь!
Я сидел и слушал Мюллера, удивляясь судьбе, что свела меня за тридевять земель от дома с настоящим немцем. А в памяти, как мираж в пустыне, вставал далекий берег моего военного детства.
Помнится, сразу после войны я и мои сверстники, пережившие ленинградскую блокаду, впервые увидели живых немцев — военнопленных, восстанавливавших разрушенные ими же — немцами — дома. Сердобольные наши старушки, каким-то чудом пережившие голод, подходили к пленным и делились с ними своим скудным пайком. А у нас, подростков, не было к ним ни любопытства, ни жалости, ни других чувств — ничего, кроме ненависти и желания никогда больше не видеть немцев на своей земле. Этот стереотип немца-врага еще долго сохранялся в нашем сознании. А спустя несколько лет, став взрослыми, мы увидели у себя уже мирных немцев, пожилых и молодых, с фотоаппаратами и кинокамерами, гуляющих по нашему городу. Странно было видеть, как немецкие туристы восхищались сокровищами Эрмитажа, Русского музея и другими достопримечательностями города, который они — немцы — хотели стереть с лица Земли. И хотя мы понимали, что это другие немцы и не все они в ответе за тяжкие преступления перед человечеством, все равно между нами оставался, казалось, непреодолимый барьер отчужденности. И вот сейчас, слушая Мюллера, вспомнившего свой родной Веймар, я вспомнил свое. И хотелось сказать: «Да, мне знаком по истории и литературе Ваш Веймар — город поэтов, музыкантов и художников, но сильнее у людей трагические воспоминания об этом городе: ведь рядом с ним находится Бухенвальд — в годы второй мировой войны кошмарная фабрика смерти, в котором те же немцы, создатели и ценители прекрасного, обрекли на массовую гибель сотни тысяч людей. Как же совместить эту любовь к прекрасному с такой необузданной средневековой жестокостью?».
