Самуил Бронин - Малая психиатрия большого города (пособие для начинающего психиатра)
В доме у нее неряшливо, повсюду разбросаны вещи, на полу радиоприемник; комната как бы разделена прямой линией на мужскую и женскую половины, утратила из-за этого всякий уют и цельность. Сама она чересчур, до суеты, подвижна, лишена грации и изящества, лицо густо «намазано» косметикой. Должна была ехать к матери, но с приходом врача словно забыла о своем намерении или вдруг поменяла планы. Держится со «светской гостеприимностью», но тон высказываний едва ли не с начала разговора не соответствует этому радушию — неожиданно ущербный, самокритический. Говорит, что стала «дура-дурой», иначе относится теперь к прежним друзьям и их общим устремлениям: «все получились неудачники». Хочет все же усовершенствоваться в профессии (работает машинисткой), освоить машинку с латинским шрифтом, прибавляет со значительностью, что всегда был интерес к иностранным языкам. По окончании беседы, которую вела с видимым удовольствием, сразу же словно забыла о ней, заторопилась и засобиралась: бестолковая, сумбурная, оживленно-озабоченная. Речь с «книжными» штампами, излюбленными словечками, выспренне звучащими оборотами, которые ей самой кажутся особенно удачными: «так и запишите» (С).
История эта характерна для определенного рода неудачников от искусства: не все они таковы, но многие. Отличаясь с детства капризностью, потребностью быть на виду, владеть безраздельно общим вниманием, такие лица претерпевают в юности шизоидный кризис, в течение которого отдаляются от сверстников, переоценивают жизнь наново, ориентируются на художественное, артистическое, философское и пр. отражение и переосмысление действительности — в ущерб активному участию в ней и ее непосредственному чувственному восприятию. Они собираются в кружки, исповедующие своего рода групповой аутизм и коллективное инакомыслие, живут и мыслят в них по видимости вместе, но на самом деле врозь, слушают не столько других, сколько себя в них: живые человеческие связи подмениваются в таких компаниях рефлективными, умозрительными, опосредующими общность эстетических и культурных интересов. Детская истеричность, сохраняющаяся цельным пластом в психике этих лиц (поскольку психопатия, сформировавшаяся в детстве, оказывается в дальнейшем очень устойчива), соединяется в них со свойственными юношеской шизоидии эстетизмом и культуртрегерской установкой, побуждают их принимать далеко идущие, ответственные решения: стать артистами, режиссерами, поэтами и т. д. — они тем словно нарочно искушают и испытывают судьбу, и без того чреватую у них неизбежными житейскими неудачами и коллизиями.
Под эту схему в той или иной мере подпадают, возможно, многие представители творческих профессий — не одни только неудачники. Мы не будем обсуждать здесь, что психопатологически отличает преуспевающих деятелей искусства от несостоявшихся, но неудачники в целом, видимо, чаще бывают больны: если не во врачебном, то в биологическом смысле слова — «болезнью судьбы» по Н. Еу. Подспудное, «подледное» течение патологического процесса приводит здесь к тому, что его носители в нарастающей мере утрачивают способность к эмоциональному отклику, сопереживанию, мимикрии, перевоплощению — всему тому, что в профессиональном искусстве ценится в особенности: напротив, все более отгораживаются от мира глухой шизоидной стеной, делаются неловки, невыразительны, а мимика их, при попытке форсировать возникшие трудности, приобретает утрированный, натужный, нарочитый, манерный, иногда почти судорожный характер. Им следовало бы отказаться от своих притязаний, посвятить себя делу более спокойному и менее публичному, но вся их психика в целом, приобретя косность и инертность, не в состоянии отказаться от «дела жизни», от идейных доминант и порочных кругов юношеского мышления — это равносильно для них духовной и идейной смерти, полному и окончательному поражению.
Латентно-шизофренические черты в последнем случае вполне очевидны— они лишь замаскированы несвойственной шизоидии «моторностью», неуемной подвижностью этой молодой женщины, которая у нее, возможно, от отца, деспота и эпилептоида (у нее самой в раннем детстве были приступы типа аффект-эпилептических). Но при незаурядной двигательной активности она оказывается по существу ограниченно трудоспособной из-за ежеминутно меняющихся и никогда не завершаемых ею планов, нестойкости целевых установок, неспособности к сколько-нибудь длительному сосредоточению на чем-либо — если только это не чисто машинальное, ритмическое занятие типа стирки. Впечатление таково, что источник энергии, который обеспечивает выполнение всякого труда неспецифической «моторной», «физической» энергией, остался здесь не затронут болезнью; второй же, более специальный, тесно связанный с организацией трудового процесса во времени, его планировкой, началом и завершением, то есть с собственно психическими функциями, пострадал, как это обычно бывает у таких больных (т. е. латентных шизофреников и «дефектных шизоидов»), в первую очередь: у этой женщины он изначально слаб и постоянно прерывается иными, идущими со стороны, случайными им-89пульсами. Эта кардинальная несостоятельность идет в паре с неочевидной, но временами прорывающейся наружу субдепрессией (парадоксальным образом сочетающейся со столь же постоянной, хронической расторможенностью). Основное настроение, преобладающий аффект, состоит здесь действительно как бы из двух слоев: «наружного» гипоманиакального и лежащего под ним — субдепрессивного. Выглядя беспечной, она, «раскрываясь», с беспощадной, нелицеприятной самокритичностью и депрессивной резиньяцией говорит о своих неудачах в жизни, о несбывшихся мечтах и планах (хотя и здесь, как это сплошь и рядом бывает у шизоидов, идеалы юности не исчезают вовсе, но остаются тлеть в сознании и каждую минуту готовы возродиться вновь из пепла: они звучат, в частности, скромным отголоском в ее намерении освоить машинку с латинским шрифтом). Характерно и то, что при таком «идеализме» побуждений она, будучи патологически (и избирательно) внушаема, готова, под влиянием злонамеренных советников, к ничем не мотивированным, «бескорыстным», едва ли не невольным правонарушениям — эта пассивная подчиняемость уже, видимо, не раз доводила ее до черты, за которой могли воспоследовать серьезные житейские неурядицы. Что касается ее речи, то она носит «книжный», путаный характер, лишена живости, образности, изобилует штампами, неуместными «излюбленными словечками», которые являются, хотя и далекими, но все же родственниками неологизмов и нестандартных словоупотреблений параноидных хроников. О своих отношениях с мужем она говорит как о вполне патологических, уподобляя его влияние на нее гипнотическому воздействию. Мы не наблюдали этот характер в движении, у нас нет достаточных данных для его реконструкции во времени — может быть поэтому он предстает перед нами как статичный, неподвижный, «дефект-психопатический», но по сгущению шизоидных и дефектных проявлений он, безусловно, непосредственно примыкает к латентно-шизофреническим.
Следующая «выдумщица» в чем-то схожа с этой. И у нее помимо явной шизоидии имеется стертая эпилептиформная симптоматика, которая, возможно, и «держит ее на плаву», помогает удержаться в жизни: подобные «миксты» менее подвержены разрушительному действию вялотекущего шизофренического процесса. Она, при всей своей «чудаковатости», более целостна и практична, менее «расщеплена»: ее чудачества более изолированы, как бы прячутся в сокровенной психической нише, оберегаются ею от стороннего глаза и лишь время от времени открываются для всеобщего обозрения; инкапсулированные таким образом, они в меньшей степени влияют на ее повседневную жизнь, в которой она, по сравнению с предыдущей женщиной, чувствует себя более уверенно. Перед ее биографией — краткие сведения о матери, также весьма примечательной.
Набл. ЗО. Женщина 72 лет. Из крестьян Рязанской области. Вторая дочь больна шизофренией: смолоду «распущенная», страдала затем повторными приступами маниакально-кататонического возбуждения; имеет 2-ю группу инвалидности. Сама мать была «швеей-стахановкой», очень трудолюбивой и работоспособной, но законченной одиночкой: подруг не имела — одни «шапочные» знакомства. Вышла замуж, но ни к мужу, ни к половой жизни вообще влечения не испытывала; родив двух дочерей, с мужем развелась и больше в брак и в иные интимные связи не вступала. При этом всегда очень легко говорила об интимных отношениях, вызывая неловкость у слушателей даже в простой среде — или в ней в особенности. Эта черта в ней в последние годы усилилась. Настроение ее теперь, кажется, постоянно повышено: она «то смеется, то улыбается», но всегда «молча» и если говорит, то все невпопад. Стала «какая-то загадочная», еще более неожиданная и бесстыдная в речах, всех шокирует своими выходками и «прибаутками». Словно находит удовольствие в подобных провокациях слушателей, бравирует ими — соседи же считают ее не вполне нормальной и не по годам «помешанной на сексе». Дома весь день не покладая рук работает по хозяйству — «тоже все молчком, хотя и с веселым настроением». С дочерью разговаривает «лишь в силу крайней необходимости».
