Самуил Бронин - Малая психиатрия большого города (пособие для начинающего психиатра)
Далее — тоже своего рода «творчество» и «дело жизни», но иного, анекдотического (resp. болезненного) свойства. Поначалу «хобби» этого «чудака» выглядит совершенно невинным и безобидным, но затем «оскаливает зубы», трансформируется в грубую, явственную шизофреноидную патологию, которую не нужно доказывать: она очевидна, несмотря на внешнюю банальность «увлечения».
Набл.25. Мужчина 51 года. Русский из С. — Петербурга. Отец — старый большевик, участник революции 1905 г., затем ссыльный; несмотря на тяжелую жизнь, оставался «очень спокойным» человеком. Мать живая, общительная, «из простых». Брат — энергичный рационализатор и изобретатель, в семейном кругу — «флегматик».
Обследуемый с детства рисует. Характеризует себя вспыльчивым, принципиальным, поступал всегда по справедливости (в его понимании). Двора не любил, предпочитал дом и уроки, любил математику, логику, «не любил в людях ее отсутствие». В школе с первого класса — на общественных должностях: редактор стенной газеты, комсорг в школе и потом — институте; об этом и врачу говорил серьезно и значительно. В институте увлекся спортом, стал в эти годы живее, появились редкие и непродолжительные половые связи. В характере существенно не менялся: был целенаправлен, сух, рационален. В войну короткое время был на фронте, затем вернулся в вуз (?), с ним эвакуирован. Работал в индустриальном строительстве, был всецело поглощен своими обязанностями. Женился в 31 год — до этого считал женитьбу преждевременной. С женой «не получилось взаимопонимания», прожил с ней 5 лет, затем развелся, как если бы «ни дня не прожили вместе». С производства вернулся в свой институт, был секретарем партийной организации, преподавал. В служебной обстановке действует предусмотрительно, сообразно обстоятельствам, размеренно, «на рожон не лезет», ни с кем из сотрудников никогда близко не сходился. Пять лет назад женился во второй раз и переехал в Москву. Отношения в новой семье с самого начала «прохладные», а в последнее время — напряженные.
Причина тому — его «нелепая мания» строить мебель. Получив 5 лет назад квартиру в новом доме, превратил одну из комнат в мастерскую, вторую — в склад лесоматериалов. До сих пор не сделал и половины намеченного: все в стадии начинания. Комната, в которой шла беседа и в которой он ночует один, совершенно завалена строительным материалом, разного рода обрезками и опилками: он ничего из дома не выносит, видит в этом хаосе порядок и запрещает что-либо трогать. Непосредственно перед визитом врача шумно объяснялся с сыном жены от первого брака по поводу взятой им банки с краской — был сильно зол на него и применял в споре самые резкие выражения. Одну дверку от шкафа делает несколько недель. На работе за ним никаких странностей не замечают, но в семейной жизни он, и без названных причуд, был всегда очень труден: формален, эгоцентричен, «нет никакого тепла и живости» — «требует, чтоб его вовремя накормили, и идет мастерить».
В беседе вполне доступен и доверителен в отношении всего, что не связано с его «увлечением» — о нем говорит вскользь, уклончиво. Разговор происходит среди беспорядка мастерской: он как бы его не замечает. Выглядит поначалу достаточно заурядно: «деловитый», целеустремленный — но к концу второго часа беседы (о жене, своей жизни и т. д.) начинает угнетать собеседника однообразной, бесстрастной повествовательностью речи, неким «машинным», неистощимым зарядом стеничности — монотонный напор этот, в сочетании со строительным мусором вокруг, производит на собеседника в конце концов не столько комическое, сколько тягостное впечатление (С).
Это наблюдение возвращает нас к минимально прогредиентным случаям латентной шизофрении, где можно (хотя и достаточно приблизительно и условно) определить начало патологического процесса, где жизнь и судьба человека разделяются на то, что было до и после «болезненной метаморфозы» и производимой ею жизненной катастрофы. Действительно, между прошлым этого «формалиста» и «сухаря», как бы идущего по жизни стороной и лишь выполняющего некий стандартный набор общественных нагрузок и почти официальных обязанностей, и его новой ипостасью, вторым и «истинным» призванием — мастерового, делающего, себе в ущерб и разорение, домашнюю мебель, лежит грань не количественного перехода, но качественного скачка. О таких случаях стертой шизофрении писал, излишне категорически, Т. И. Юдин3: «Шизофрения как болезнь не вытекает из особенностей характера личности, не составляет вершины шизоидии, как это думал Кречмер, а врывается в личность, принося с самого начала ее надлом — хотя структура характера и отражается на картине болезни». (Излишне категорически, на наш взгляд, потому что нетрудно найти и такие случаи латентной шизофрении, где при всем желании невозможно отыскать начало процесса — совсем как у Кречмера, которого в ином месте сочувственно цитирует тот же Т. И. Юдин2: «Шизофрения в шизоидах имеет свою абортивную форму, а в шизотимах свой характерологический рудимент». Или у П. Б. Ганнушкина6: «Между здоровьем и болезнью нельзя провести никакой грани… Между нормальными и патологическими явлениями возможны и на самом деле существуют в жизни самые разнообразные и самые многочисленные переходные ступени… природа не делает скачков…» и т. д.)
Общность этого состояния с явными психотическими очевидна, несмотря на то, что вместо истинной паранойи здесь — ее абортивный эквивалент или рудимент в виде сверхценных идей и овладевающих представлений. Действительно, по разрушительной силе, которой обладает это невинное с виду пристрастие, оно легко может быть поставлено вровень с явным бредом. Когда вообще сталкиваешься с подобными «увлечениями», трудно отделаться от впечатления, что в таких случаях не человек ищет себе второе занятие в жизни, а болезнь как бы нащупывает и находит себе «выход наружу». Жизнь нашего обследуемого еще 5 лет назад была внешне вполне благополучна: он преуспевал на службе, его личностные особенности: сухость, формализм, черствость — скорее помогали, чем мешали ему в карьере. Дома его эмоциональная неполноценность была конечно заметнее, оба брака его были поэтому непрочными, но он все же уживался с женой и ее детьми от первого брака: в качестве не очень удобного, но регулярно платящего за удобства постояльца — пока не появилась его «идея-фикс» последнего времени. Она достаточно серьезна по своим последствиям: из-за нее семья не может пять лет кряду (!) переехать в новую квартиру — потому лишь, что он во что бы то ни стало хочет доделать своими руками мебель, но «органически» не в силах закончить хоть какой-нибудь шкафчик. В результате он ночует в мастерской, остальные члены семейства живут в прежних, стесненных, условиях, злополучной квартире грозит придти в нежилое состояние. Поведение, при всей его внешней заурядности (что может быть обыденнее и похвальнее желания сделать себе стол и стулья?), на поверку оказывается совершенно нелепым и нетерпимым. Характерна и «диссимуляция» того, что связано с его «хобби»: он хорошо отличает его от всех прочих своих действий и избирательно о нем умалчивает — едва ли не так же, как делает это бредовой больной, выборочно скрывающий свои болезненные переживания и поступки.
Судьба этого человека, которого, по общепринятым критериям диагностики, никак не отнесешь к больным, повторяет, однако, общие закономерности явной шизофрении. Позволим себе в связи с этим привести еще одну цитату— из Н. Еу (цит. по Cl. Guen):
«Шизофрения — болезнь судьбы. Эта формула описывает одну из наиболее важных черт мира шизофреников, которая есть не что иное как своего рода „конец света“, уход из реальности, отказ от внешнего существования. Шизофреник, начиная со времени, когда возникает и организуется его аутизм, перестает прокручивать биографический фильм своего существования. Это самозаключение в скорлупу и душевный склероз предопределяют иссушение, гербаризацию всех его психических актов. Не открываясь более воздействиям извне, отгораживаясь от сигналов, идущих из естественного социального окружения, шизофреник начинает „жить на сторону“, „внутри себя“, в воображаемом мире субъективности, построив себе замок из вымышленной реальности… Это путешествие в глубь себя, в пропасть архаических слоев психики и их символических образов и проекций представляет собой единственную траекторию, которой он следует теперь в жизни».
Еще один аспект роднит эту сверхценность с бредовыми расстройствами — характер «дурной бесконечности» его работ, неспособность и как бы нарочитое нежелание их закончить, вечный и крутящийся вхолостую двигатель, где «движение — все, а цель — ничто», где распадается свойственный всякому здоровому замыслу и труду общий рисунок и целенаправленный план деятельности, имеющей естественные конец, начало и «запасы сил и терпения». Такого же рода «вечный двигатель» действует и в случаях явного бреда, где умственные построения больных и вытекающие из них поступки, имея начало, не знают конца, ни даже минутной слабости и усталости, всецело овладевают больным, делая его своим роботом.
