Юрген Торвальд - Империя хирургов
Я остановился, повернул голову, и тут же передо мной предстало расплывчатое молодое лицо с отталкивающими, безобразными чертами. Это был тот парень, спутник Ани.
«Не Вы ли доктор Хартман?» – проговорил он на хорошем немецком.
«Да, – ответил я. – А Вы, наверное, друг той слепой девушки из дома на холме?»
«Да, – подтвердил он, тяжело дыша, – это я». Затем он буквально набросился на меня: «Это Вы хотите насильно забрать Аню отсюда. Вы хотите прооперировать ее глаза? Вы хотите сделать ее зрячей…»
«Не желаете ли Вы присесть, к примеру, вон на ту скамейку? – предложил я. – Ведь я не знаю даже Вашего имени!»
«Это не имеет отношения к делу», – выдавил он.
«Тем не менее мне было бы очень приятно познакомиться с Вами», – настоял я.
«Александр, – сказал он. – Это Вас удовлетворит? Я живу в деревне ниже по берегу. Я ничто, у меня ничего нет, и отцу моей невесты не по душе такой зять. Думаю, Вам не нужно этого объяснять. Но она моя невеста, и мы любим друг друга с тех самых пор, как были детьми – и Вы не можете так просто, за нашей спиной…»
Ему не хватало дыхания. Древняя мудрость гласит, что от влюбленных исходит свет, и в этом свете преображаются их внешние черты. Случай этого молодого человека – еще одно подтверждение тому.
«Старик не хочет, чтобы мы любили друг друга… – снова заговорил он. – Он довольно часто угрожает мне тем, что, если она хоть раз увидит меня, как он говорит, такое страшилище, все будет кончено. Я не знаю, может, Вы тоже думаете, что я уродлив? Вы тоже так думаете…? Уродство ведь тоже болезнь, – сказал он, – которая заставляет страдать. Но также учит понимать других больных. Когда мой отец был управляющим у ее отца, она уже была слепа, и я был единственным, кто играл с ней, у которого были для нее время и терпение. Так же и сейчас, и мы тем счастливы. Я чудовище, а она красавица… но мы любим друг друга, и мы счастливы. И вот появляетесь Вы. Вы хотите вернуть ей зрение и разрушить наше счастье, как и ее старик… Аня больше ничего не хочет слышать ни о каких врачах, она ничего не хочет знать о Вас. Она хочет остаться здесь – рядом со мной. И когда Вы силой…»
Я позволил ему договорить и излить все, что его мучило. Он не обратил внимания на то, что я и не пытался ему перечить.
«Вы молчите, – процедил он… – Я недостаточно хорош, чтобы разговаривать со мной?»
Тем временем я овладел собой. Ошеломляющее действие столь неожиданной встречи прошло. Одновременно с этим был сброшен покров, еще днем помешавший мне взглянуть на истинные причины странного поведения Ани.
«Давайте посмотрим на ситуацию разумно, – сказал я. – У меня нет совершенно никакого намерения ни похищать, ни лечить Вашу невесту. Я не являюсь офтальмологом. Мне только лишь стало известно, что одному глазному врачу из Ольмюца в Моравии впервые удалось излечить пациента от слепоты, сходной с той, от которой страдает Ваша невеста. Я всего только собираюсь в Ольмюц, чтобы выяснить, правда ли это и может ли попытка вернуть Вашей невесте зрение иметь успех».
Но мои увещевания не успокоили его. «Но ведь если может, – вскричал он, – Вы хотите увезти ее в это чужое место и заставить ее прозреть. Вот чего Вы хотите, вот чего вы все хотите!»
«Значит, Вы не хотите – перебил я, – чтобы Ваша невеста снова могла видеть. Значит, Вы намерены препятствовать тому, чтобы в ее глазах снова появился блеск…?»
Дыхание его участилось и стало шумным: «Да что Вы такое говорите, – прокричал он. – Как Вы можете говорить так! Я не хочу, чтобы кто-то помешал нашей любви. Ничего больше. О, я ничего больше не хочу…»
«Нет, – сказал я. – Вы боитесь, что она разлюбит Вас, если к ней вернется зрение. Вы полагаете, что Аня оставит Вас и разрушит все, что есть между вами, если к ней вернется зрение. Вы думаете о себе. Вы обрекаете Аню на вечную слепоту. Так из любви к ней или к себе Вы так поступаете…?»
Его голос дрожал. В полумраке я разглядел, как он прижимает к глазам руки. «За что Вы так мучаете меня?» – спросил он. Мой собеседник развернулся, и я услышал, как он побежал в сторону от меня. Его шаги затерялись в темноте, но я прислушивался, пока вдалеке не затихли последние звуки. Я решил вернуться в отель. Меня тяготило ощущение, что невольно я оказался в роли посланника судьбы, который завязал узлы на и без того перепутанных нитях человеческих жизней. Мне захотелось выбраться из-под этой сети. Но вдруг перед моими глазами возник печальный образ влюбленной девушки, на который было больно смотреть. Я видел этого парня, влюбленного и отчаявшегося. И я чувствовал, что не могу переступить через кольцо этих судеб.
Четыре дня спустя я поднялся на второй этаж скромной ольмюцкой больницы и по стрелке свернул к офтальмологическому отделению.
На тот момент Цирму было сорок четыре года. Он родился в Вене, был учеником, а затем ассистентом в Венской офтальмологической клинике. Это был человек с необыкновенно густыми и пышными черными волосами и такой же бородой, которые обрамляли его лицо. Будничность уездной жизни наложила отпечаток на его внешность. Но внутри еще не потухла искра азартного стремления к новым научным открытиям, которое вело его и тех остальных, кому посчастливилось работать в прославленных городах – очагах научного знания.
Но цель моего визита в Ольмюц была иной. Мое любопытство достигло того предела, когда я уже не мог с самого начала не обратиться к Цирму с вопросом, который мог прозвучать для него оскорбительно, поскольку красноречиво заявлял о моих сомнениях. Я спросил, видит ли еще прооперированный им больной.
В ответ мне прозвучало восторженное «Да!» С настойчивостью и уверенностью он заявил, что, по его мнению, слепота отступила надолго. Прежде ему пришлось пережить столько неудач, что эта успешная операция долгое время казалась ему случайностью или чудом, которое может раствориться в воздухе в следующую секунду. Но оно не исчезло. Он позволил мне самому взглянуть на его пациента.
Цирм предложил мне присесть на его стул у окна, из которого открывался вид на кривые улочки Ольмюца. «Я не знаю, – сказал он, – была ли у Вас, как у студента или молодого врача, мечта о достижении какой-либо цели. Меня с первых дней учебы завораживала возможность хирургическим путем заменить здоровой роговицей ту, которая утратила прозрачность из-за химического ожога, трахомы или кератита. Тогда мне в руки попал номер «Анналов Байера». Возможно, Вы знаете этот старый журнал. Это был номер, выпущенный в самом начале прошлого столетия, может быть, в 1820 году. Он содержал статью Франца Райзингера, тогда профессора хирургии и офтальмологии в Бонне. Он писал о судьбе тех, кто ослеп по вине заболеваний роговицы, имея в остальном совершенно здоровые глаза. Особое впечатление на меня произвела его фраза: «Недовольный ограниченными возможностями офтальмологии, я задумался о том, чтобы вернуть ослепшим по этой причине людям прозрачную роговицу, чудесное окошко, через которое душа разговаривает с внешним миром…» В действительности, изначально Райзингер намеревался сделать в помутневшей роговице отверстие, сквозь которое свет снова смог бы проникать внутрь глаза. Разумеется, он также обдумывал возможность замещения участка роговицы крошечными стеклянными окошками. Но он оставил эту идею, о чем писал: «Нельзя допускать и мысли о соседстве мертвых, неорганических, пусть даже прозрачных тел с таким нежным и чувствительным органом. Свинцовая пуля может оставаться в теле довольно долго, не давая о себе знать, но такой подвижный и легко раздражаемый орган, как человеческий глаз, ни за что не станет безнаказанно терпеть навязчивого инородного гостя. Тогда у меня возникла мысль – на место помутневшей и предварительно удаленной роговой оболочки поместить похожую, живую, прозрачную роговицу человеческого глаза… и заменой может служить только прозрачная роговица живого существа. Почти семь лет я был буквально одержим этой идеей!» Это последнее предложение Райзингера, – продолжал он, – врезалось мне в память, и его “одержимость” стала моей собственной. Сегодня уже нельзя точно установить, был ли действительно Райзингер первым, кому в голову пришла мысль о трансплантации роговицы. Один из его современников, Карл Химли, позже утверждал, что в 1813 году Райзингер как слушатель и друг посещал его дом, где вдохновился этой идеей, которая, в сущности, была его собственной. Но как сейчас можно судить об этом? К тому же, мне это кажется совершенно неважным. В любом случае, Райзингер был первым, кому в экспериментах на глазах кроликов удалось собрать практические сведения. В Лондоне он узнал, что британский хирург Астли Купер пересадил двадцатипятилетнему молодому человеку по имени Вилльям Хартфильд участок здоровой кожи руки на поврежденный большой палец. Он писал об этом: «Этот случай вдохновил меня на проведение аналогичного опыта с роговой оболочкой». Первые попытки Райзингера, предпринятые летом 1818 года, провалились. Это может показаться странным, но и их было достаточно, чтобы спровоцировать Диффенбаха, самого рискового из тогдашних хирургов, поставить такие же эксперименты. Диффенбах попытался пересадить участок роговицы на глаз петуха. Но тоже потерпел неудачу. О пересадке роговицы он отзывался как о самой смелой фантазии хирургов, и таковой она на самом деле была. Несомненно, она была даже слишком смелой для того времени, поэтому оказалась заброшена и забыта. За все время моей учебы, вплоть до 1872 года, я ни разу не встречал дальнейших упоминаний о ней. Однако, в 1853 году мюнхенский специалист Непомук Нуссбаум вернулся к идее, которая была отвергнута Райзингером много лет назад. Нуссбаум серьезно занялся пересадкой прозрачного кристалла, по форме напоминающего запонку, в роговицу глаза кролика. Другой, чуть менее известный хирург по фамилии Вебер в Дармштадте двумя годами позже предпринял тот же эксперимент на человеческом глазе. После внедрения кристалла в роговицу больной мог различать очертания предметов. Но обильные кровотечения послужили причиной преждевременного окончания эксперимента. Несколько десятков лет спустя англичанин Бейкер в очередной раз взялся за этот эксперимент. Но вскоре наступило размягчение прооперированного глаза. Также офтальмолог фон Гиппель из Гиссена, которому я обязан сведениями из ранней истории моего метода, не добился успеха в сходных экспериментах. Райзингер был прав. Невозможно разместить в живом глазу неживой предмет. Нужно вернуться к идее пересадки живой, здоровой роговицы. В этом кроется единственная возможность успеха».
