Чезаре Ломброзо - Политическая преступность
Другой пример имеем мы в одном из вожаков русских нигилистов, описанных Степняком. Валерьян Оссинский, энергичный террорист, заражавший своей верой всех окружающих, еще будучи 11 лет от роду, смело защищал от разбойников дом соседа, смертельного врага его семьи. Он любил опасность из-за нее самой; лихорадочное возбуждение борьбы его опьяняло; он любил славу и женщин. В России не устраивалось ни одной революционной попытки без его энергичного участия. Арестованный в Киеве в 1879 году, он был приговорен к смертной казни, причем на его глазах казнили двух его товарищей. За эти несколько минут Оссинский успел поседеть, но дух его остался непоколебленным.
О нигилисте Лизогубе Степняк говорит, что он, будучи миллионером, жил как последний бедняк, для того чтобы отдать побольше денег своей партии. Друзья должны были насильно заставлять его есть получше, чтобы не захворать от лишений.
Этот Дмитрий Лизогуб, высокий, жидковатый, бледный молодой человек с голубыми глазами и очень мягким характером, с виду казался покойным и смирным, но в сущности был полон огня и энтузиазма. Принужденный сдерживаться для того, чтобы правительство не конфисковало его имения, он считал свою сдержанность позорной. Будучи арестован по доносу своего секретаря и приговорен к смерти, он отказался подписать просьбу о помиловании. На казнь он шел улыбаясь, успокаивая товарищей и говоря, что теперь только считает удовлетворенным свое желание умереть за правое дело.
Другой революционер, Дмитрий Клеменс, человек простой, обладавший живой и образной речью, что делало его одним из лучших популяризаторов революции, с широким лбом мыслителя, карими глазами, тонкими губами и широким, коротким носом, живой, мягкосердечный, был обожаем друзьями за доброту и верность делу. Любя опасности, он относился к ним шутя и покойно. Один раз он под собственным именем поручился за арестованного товарища, а в другой раз освободил нескольких политических арестантов, выдав себя за правительственного инженера и завоевав всеобщие симпатии.
Ш. Корде тоже была очень добра и грациозна; в юности она изучала историю и философию, восторгаясь Плутархом, Монтескье и Руссо. Горячие речи эмигрантов-жирондистов, из коих в одного она была, кажется, влюблена, заставили ее проникнуться их идеями. Присутствуя на заседании Конвента, в котором они были приговорены к смерти, Ш. Корде решилась устранить человека, вызвавшего этот приговор. На вопрос, как это она, такая слабая и неопытная, решилась без всяких помощников убить Марата, она отвечала: «Гнев и страсть укрепили мое сердце и указали путь, по которому я добралась до его сердца». Перед тем как взойти на эшафот, на котором последним ее движением был жест стыдливости, она писала Барбару, что друзьям незачем оплакивать ее смерть, так как всякий, подобно ей обладающий живым воображением и чувствительным сердцем, заранее осужден на бурную жизнь. Письмо это она оканчивает следующими, вполне справедливыми строками: «Какой жалкий наш народ! Где ему основать республику, раз никто здесь не понимает, что женщина, жизнь которой никому не приносит пользы, обязана хладнокровно умереть за родину!»
Ламартин говорит: «Если бы нам нужно было найти прозвище для этой великой освободительницы, для этой самоотверженной убийцы тирана, такое прозвище, которое соединяло бы в себе энтузиазм поклонника с суровостью судьи, так как она все же совершила преступление, то мы назвали бы ее ангелом убийства».
Перовская обладала красивой, почти детской физиономией; характера была веселого, но страшно впечатлительного. Несмотря на свою принадлежность к высшей аристократии, она страшно ненавидела всякий гнет, образчиком которого могло для нее служить обращение ее отца с матерью. Бежав из дома, она сделалась ярой последовательницей нигилизма и заняла в партии весьма влиятельное положение как пропагандистка в среде крестьян и рабочих. За это она была арестована и сослана в северные губернии, откуда в 1878 году бежала и сделалась основательницей террористического общества, принимала участие в покушении Гартмана под Москвой, а затем и в убийстве 1 марта. На казнь она шла в высшей степени мужественно.
Вера Засулич, покушавшаяся на жизнь генерала Трепова, была оправдана присяжными, но осталась этим недовольна, так как обвинение дало бы ей возможность сознавать, что она сделала ради своей цели все, что могла. Присяжным она говорила: «Я знаю, что убийство человека есть дело чудовищное, но я хотела доказать, что нельзя оставлять безнаказанными такие злодейства (порку обвиняемых в политических преступлениях), я хотела обратить на них внимание всего общества для того, чтобы они не могли повторяться». Слова эти были проникнуты такой страстью и таким благородством, что всех убедили.
К характерным чертам преступников по страсти относится также желание пострадать. «Страдание – прекрасная вещь», – говорил один из героев Достоевского. Страдать они предпочитают, конечно, за какую-нибудь великую идею, но иногда и прямо ради одного только страдания. Особенно часто это замечается у религиозных фанатиков, бичующих себя или носящих власяницы с иглами. Этим и можно объяснить самоотречение нигилистов и христианских мучеников.
Одна из обвиняемых по процессу «пятидесяти» в Петербурге, доведенная до крайности чахоткой и дурным обращением тюремного начальства, импровизировала на суде стихи, показывающие, до какой степени она была проникнута стремлением пострадать.
Ренан приписывает победу христианства не только гениальности Иисуса Христа и Его предшественников, ессеев, но главным образом страсти первых христиан к страданиям, страсти настолько могущественной, что такие люди, как Юстин и Тертуллиан, были обращены ко Христу одним зрелищем мук, твердо переносимых Его последователями. Понятно, стало быть, почему гностики, проповедовавшие безопасность страданий, были изгоняемы из всех христианских общин.
Такая непонятная с первого взгляда твердость несомненно является результатом парадоксальной парэстезии – нечувствительности, зависящей от страстного сосредоточения на одной идее, от моноидеизма, как это мы видим у людей гипнотизированных, находящихся под влиянием могучего внушения.
Такие моноидеисты были пионерами всех политических, религиозных и социальных движений. Между ними-то и встречаются наиболее благородные фигуры мучеников.
Надо заметить, что женщины, особенно легко подчиняющиеся внушению, в преобладающем количестве встречаются и в числе этих мучеников, как христианских, так и нигилистических.
«При избиении бабистов в Персии, – пишет Ренан, – люди, почти не принадлежавшие к секте, сами на себя доносили для того, чтобы пострадать. Человеку так приятно пострадать за что-нибудь, что в большей части случаев достаточно только одного стремления к страданию, чтобы сделать его верующим. Один из учеников Баба, повешенный рядом с ним, не переставал спрашивать: “Учитель, доволен ли ты мною?”»
Почти все христианские мученики как в древности, так и в наше время положительно почти наслаждались муками. По словам Смайльса, Анна Ашео, подвергнутая пытке, причем вывихивались ее суставы, не издала ни единого крика, не пошевелила ни одним мускулом. Она спокойно смотрела в лицо своим мучителям, ни в чем не сознаваясь. Г-жи Латимер и Ридли также спокойно шли на казнь, «потому что, – говорили они, – мы зажжем сегодня в Англии такой светоч, который никогда уже больше не погаснет».
Мария Дайер, квакересса, повешенная пуританами в Новой Англии за проповеди народу, тоже спокойно шла на виселицу и умерла даже с радостью.
Мистицизм, по словам Режи, принадлежит к числу характерных особенностей цареубийц. В монархиях цареубийцы были религиозными мистиками, а в республиках и во время революций – мистически настроенными патриотами, вроде теперешних анархистов. Лювель убил герцога Беррийского, чтобы освободить Францию от врага; Равальяк убил Генриха IV, чтобы помешать ему воевать с папой. Убежденные в своем предназначении, они убивают, зная, что и сами идут на смерть, охотно стремятся к смерти.
Преступники по страсти твердо уверены, стало быть, в полезности их деяний, что делает их не только твердыми перед казнью, но и не способными к раскаянию, хотя их никак нельзя смешивать с обыкновенными преступниками, у которых презрение к жизни и неспособность к раскаянию зависит от недостатка нравственного чувства. Первые отличаются от последних крайней скромностью и порядочностью в течение всей жизни.
Самым ярким образчиком преступников по страсти могут служить несчастные петербургские декабристы, у которых ни долгое тюремное заключение, ни казнь, продленная благодаря неспособности (может быть, поддельной) палачей, не вызвали ни одного слова ненависти или раскаяния.
«Я знал, что это предприятие нас погубит, – сказал Рылеев, выслушав приговор, – но я не хотел больше видеть мою родину под игом деспотизма! Брошенное нами семя не заглохнет!»
