Владимир Лучосин - Человек должен жить
Мне не терпелось узнать, почему Игорек так странно ведет себя и при чем тут эта милая девушка Венера, у которой такая милая, совсем не старая мать.
На крутой лестнице кафе мы едва не столкнулись с Любовью Ивановной, с той Любовью Ивановной, которая первая позаботилась о спасении мотоциклиста.
— Игорь Александрович, в самом деле вы женитесь?
— Вы удивлены? — спросил Игорь.
— Иначе бы не спросила.
— Почему удивлены? Скажите, почему? Или я не такой человек, как все? Почему?
— Спокойнее, Игорь Александрович. Я просто подумала, что, может быть, рано жениться в двадцать лет. А вообще-то вы лучше многих… — И она стала спускаться вниз.
В кафе мы заняли отдельный столик. Подошла официантка. Я заказал по сто граммов водки, по кружке пива, яичницу, ветчину, сыр и по стакану компота.
Игорь выпил водку и, не закусывая, взялся за кружку с пивом.
— Не спеши, — сказал я, придерживая его кружку. — Закусывай. Или ты хочешь напиться?
— Хочу! — ответил он. — Если бы ты знал…
— Надеюсь, что буду знать, только сперва закуси.
Игорь упрямо тянул кружку к себе.
— Ты будешь закусывать, дурень? — спросил я. — Не будешь — так скажи, я подожду, когда ты напьешься, и потом вызову «Скорую». Положу тебя отсыпаться в приемном покое. Или сдам в вытрезвитель. Тому лейтенанту.
— Какому?
— Который не давал молока твоему ребенку. Помнишь?
Игорь принялся за яичницу.
— Закусывай как следует, — посоветовал я.
— Ну тебя, Николай.
— Послушай, Игорь, а где сейчас Валя?
— Валя? Не знаю…
— Не знаешь? Это же очень странно.
— Наверно, дома, — неохотно ответил он.
— Но вы же расписались? — спросил я.
— Да.
— Почему же вы не вместе?
— Так надо… После, когда практика закончится, поедем в Москву.
— Не понимаю тебя, Игорь.
— Я сам себя не понимаю… И что тебе от меня надо? Что? Зачем в душу лезешь? — И вдруг тихо, как бы сам с собою он заговорил: — Она свободна. Да, свободна. Понимаешь? Она сказала, что не замужем. Эх, и растяпа ты, Игорь! Я всегда был немного такой. А ведь она все время жила во мне. Я только сейчас понял. — Игорь тер ладонями виски.
Мы молча сидели, тянули пиво, закусывали и не знали, что в эти минуты няни, сестры и машина «Скорой помощи» искали нас по всему городу. Они искали нас везде, но никому не пришло в голову заглянуть в кафе.
Ветер старательно подметал улицу и тротуар. Я повернулся к ветру спиной и закрыл глаза, ожидая, пока пронесется взвихренная пыль.
Игорь спросил совершенно трезвым голосом:
— Ты в парк?
И вдруг повернулся и пошел по улице, не интересуясь, что я отвечу.
Черные клочковатые тучи плыли над городом. Погромыхивал, приближаясь, гром. Молнии бросались на землю.
Люди шли и бежали по улице. Казалось, к городу приближается фронт. Все бежали из парка. И лишь я шел туда. Парк опустел удивительно быстро. Погасли огни. Выключена радиола.
Я сел под навесом летнего ресторана. Буфетчица, уходя, окинула меня подозрительным взглядом.
Хлынул проливной дождь. Деревья угрюмые, потемневшие. Глухо шумят вершины. Кажется, что черные тучи задевают их. Капли пляшут по танцплощадке, по озеру и по аллеям парка. Они отбивают чечетку на скамьях и в лодках, наполненных водой, на трибунах стадиона и на футбольном поле. Везде.
Уже совсем темно. Слева, в доме у ворот стадиона, зажгли свет. Я смотрю на этот светлый маячок. О чем там беседуют люди? О том ли, что дождь может сорвать график спортивных состязаний? Или беспокоятся за судьбу урожая в это дождливое лето?
Около веранды послышались шаги. Я чиркнул спичкой и увидел лохматую седую бороду и усталые глаза старика.
Он спросил сонным голосом:
— Ты чего здесь? — С его обвислых усов стекали капли дождя.
— Да вот сижу. Дождь, мокро.
— Ладно, сиди, — разрешил он. — Не подожги строения… Кто, думаю, спичками балует? — Старик скрылся за деревьями.
Вершины сосен качались. Шишка, сбитая ветром, упала на крышу навеса и покатилась по ней.
Удивительно плохо человеку, когда товарищ попал в беду и ты ничем не можешь помочь.
Я спрыгнул со стола и зашлепал в темноте по мокрой аллее к выходу. Я был зол на тучи, налившие столько воды.
Справа между деревьями я увидел освещенный огнями корпус больницы. Он напоминал корабль, плывущий сквозь шум и свист непогоды. Но почему в такое позднее время не погашен свет?
Я быстро шел, глядя на светлые зовущие окна.
Под высокой аркой входа я увидел девушку. Она бежала мне навстречу. Нина — здесь? Зачем? Ветер вырывал зонт из ее рук. Еще немного, и он улетел бы. Куда подевалась ее сила?
— Ты, Коля? — спросила она.
— Девушка спешит на свиданье, — сказал я, но, увидев ее лицо, ее губы, сразу осекся.
— Борис Наумович умирает! — Нина тяжело дышала.
— Золотов? — Я схватил Нину за руку. Рука была холодная и мокрая. С зонта стекала вода.
— Бежим, — сказала Нина.
Мы побежали.
— Что с Золотовым? — спросил я.
— Не знаю.
— Тебя послали за мной?
— Нет. Я сама. Ты знаешь, с Борисом Наумовичем очень плохо. Ты даже не представляешь.
— Василий Петрович не вернулся?
— В этом вся загвоздка. Послали телеграмму.
— Хорошо, что послали. А кто дежурит сегодня? — спросил я.
— Михаил Илларионович.
Я весь вспотел и промок, задыхался, но бежал.
— Ребят позвали? — спросил я.
— Уже в больнице. Гринин будет оперировать.
— Да?
— Чуднов велел… А я как узнала у Игоря, что ты пошел в парк, так и кинулась за тобой.
Я толкнул вперед стеклянную дверь, пропустил Нину и вошел сам.
В вестибюле полусвет. Несколько человек — мужчины и женщины в мокрых плащах и блестящих накидках — молча стояли у двери приемного покоя.
— Все врачи сбежались! — шепнула мне Нина.
Врачи смотрели на нас. Их было шесть человек: терапевты, педиатры, акушер-гинеколог. Я узнал Бочкова, Ларионова бы еще сюда.
— Какая сила, — сказал я вполголоса, когда мы вошли в раздевалку. Я повесил китель.
— Сила? А толку никакого! — тихо сказала Нина. — Никто не может оперировать. И акушер-гинеколог тоже.
Я вспомнил слова Коршунова о том, что здешний акушер-гинеколог делает только аборты. А все более сложные операции выполняет Золотов.
Врачи говорили вполголоса. Акушер-гинеколог что-то доказывала невропатологу Надежде Романовне. Лицо ее выражало страдание и боль.
— Вы даже ассистировать не будете? — спросила Надежда Романовна.
— Что значит даже? — обиделась акушер-гинеколог.
— Простите, я хотела узнать, будете ли вы ассистировать.
— Я предлагала свои услуги, но Михаил Илларионович сказал, что ему нужен оперирующий врач, а не ассистент. «Ассистентов, — говорит, — у меня хоть отбавляй».
Было очень тихо. Все врачи слушали их разговор. Врачей пришло много, и все они стояли в вестибюле, не раздеваясь.
Вслед за Ниной я вошел в приемный покой. Золотов лежал на кушетке лицом вверх (сразу вспомнился Гришин отец в траве на станции в день нашего приезда). Меня встревожило необычайное выражение его неподвижного лица. Чуднов сидел на стуле и держал руку Золотова в своей, он считал пульс. Лицо Золотова выражало безысходную тоску, почти полное отрешение от жизни. Неужели он, такой сильный и волевой, приготовился умирать?
Когда я вошел, Гринин, наклонившись над книгой, читал вслух про какую-то операцию. Игорь слушал, по-детски полураскрыв рот.
Золотов часто, прерывисто дышал. Глаза его были закрыты.
Щеки Нины, порозовевшие от бега, подчеркивали безжизненную бледность лица Бориса Наумовича.
Увидев меня, Чуднов поднял рубаху Золотова, обнажил живот и сказал:
— Осмотрите, пожалуйста, и вы.
Я склонился над Золотовым. Живот твердый и горячий.
— Серьезно, — сказал я.
— Демонстративная картина, не правда ли? — спросил Чуднов тоном педагога. И добавил: — Прободная язва желудка. Борис Наумович сам поставил диагноз. И я солидарен с ним.
Золотов очнулся, приоткрыл глаза. Тихо спросил:
— Василий Петрович возвратился?
— Пока нет, — ответил Чуднов, — но телеграмму ему послали. В Москву тоже телеграфировали.
— А позвонить никто не догадался? Иногда это быстрее, чем телеграмма, — сказал Золотов.
— Звонили. Сам звонил, — сказал Чуднов.
— Но ждать нельзя, — сказал Золотов. — Как вы полагаете, кто из студентов справится лучше?
— Вам виднее, Борис Наумович. Как хирургов, я их маловато знаю, — сказал Чуднов.
— Николай Иванович здесь? — спросил Золотов.
— Здесь! — сказал я.
— А Юрий Семенович пришел? — спросил Золотов.
— Да, да! — сказал Чуднов, поглаживая руку Бориса Наумовича. — Пришел! Вы не волнуйтесь. Теперь все будет хорошо.
