Владимир Лучосин - Человек должен жить
— Тогда вот тут распишитесь. — Она подала бланк.
Я расписался и со спокойной душой направился к Вадиму Павловичу.
Я доложил ему, и он сказал:
— Молодец. Хвалю за оперативность. Вы знаете, не терплю пьяных. И почему не повысят цену на водку раз в пять?
Всю ночь мы проканителились возле больного с бронхиальной астмой. Астматическое состояние удалось снять. Больной начал свободно дышать. Зато сами мы очень устали, глаз не сомкнули. Отоспимся после работы!
Утром мы с Вадимом Павловичем сдали дежурство и разошлись по своим местам.
Я был в своей палате, на обходе, когда прибежал служитель морга, вызвал меня в коридор.
— Вадим Павлович просит вас немедленно зайти.
Прихожу и чувствую, что колени мои задрожали.
На столе для вскрытий лежал гладко выбритый старичок Новиков, которого я вчера смотрел в карете «Скорой помощи».
— В чем дело? — спрашиваю.
Вадим Павлович подводит меня к столу. С минуту смотрю на старичка, потом перевожу взгляд на Вадима Павловича.
— Как же так?
Он пожимает плечами, говорит:
— Что бы ни оказалось на вскрытии, по головке нас не погладят. Минус поставят за поведение. Надо было его, конечно, положить в больницу.
— Но ведь… — начал я.
— Знаю. Никаких объяснений, ученый муж, — перебил Вадим Павлович. — Давайте раньше вскроем.
Через сорок минут причина смерти была ясна: кровоизлияние в мозг.
— Что же теперь? — спросил я.
— Похоронят, и все, — сказал Вадим Павлович. — Ему шестьдесят девять лет. Выпил, сосудик в головном мозгу лопнул — вот вам и кровоизлияние, моментальная смерть. Если бы и в больницу положили, все равно бы умер. От кровоизлияния никуда не уйдешь, когда в шестьдесят девять лет ты напился до потери сознания. Он не отвечал на вопросы?
— Конечно, нет! — ответил я.
— Ну, так чего же?.. Одно плохо — что я сам не посмотрел вслед за вами. Но вы не думайте ничего плохого, товарищ, — сказал Вадим Павлович. — Вашим показаниям я верю как своим собственным.
Я возвратился в отделение в подавленном настроении.
Скоро вся больница узнала о смерти Новикова. И рядом с фамилией умершего упоминался Вадим Павлович и «студент в кителе».
Тяжелое пятно легло на душу.
Случай смерти старика Новикова разбирался на врачебной конференции. Нас, студентов, тоже пригласили. Все шишки, правда, свалились на голову Вадима Павловича. И, как он ни защищался, ему все равно строго указали, что он и сам должен был осмотреть старика, а не передоверять практиканту. Правильно, он, может быть, все равно умер бы, и все-таки дежурный врач обязан был найти несколько минут для осмотра больного. Практикант мог эти несколько минут посидеть у постели астматика.
По моему адресу не было сказано ни слова упрека, наоборот, Чуднов даже похвалил меня за то, что я измерил Новикову кровяное давление в машине, выслушал его сердце и легкие и записал все это в амбулаторной карте. «К вам, Николай Иванович, претензий нет никаких. Сделать больше того, что вы сделали, вы не могли», — сказал Чуднов.
Но разве это меня успокоило? Остаток дня и почти вся ночь прошли в тяжелых размышлениях, от которых я всегда устаю больше, чем от любой другой работы. Я лежал на кровати, не раздеваясь, и слушал через открытое окно ночной город. Он дышал ровно, медленно. И мысли тянулись медленно. «Бездарность. Отправить умирающего отсыпаться…» Невдалеке прогромыхивали поезда, и я по движению звуков определял, идут ли они в Москву или из Москвы. Захотелось уехать. «Устал, Захаров?» — «Нет, не устал. А просто понял: Золотов прав, тысячу раз прав, воробьи мы, и больше ничего».
Самолеты почти беспрерывно бороздили воздух. Казалось, это тракторы сеют рожь. Глухой ровный рокочущий шум. Воробьи… воробьи… Я проснулся от холода и закрыл окно. Было уже утро. Синицы, предвещая еще больший холод, запорхали в кустах перед окнами. Одна постучала клювом в стекло, но, заметив меня, улетела. По двору школы прошли в замасленных спецовках двое рабочих. Каша и Гринин спали. Пусть спят, пока спится. Кто знает, сколько бессонных ночей у них впереди.
Коршунов, видимо, по-настоящему поверил в Гринина. Иначе бы не оставил его старшим в поликлинике. Самого Коршунова срочно вызвали в отделение.
— Юрий Семенович, оставляю вас за себя, — сказал он, уходя. — Вместе с Николаем Ивановичем принимайте больных. Не срывать же нам прием в поликлинике? То, что не сумеете сами, оставьте. Я приду — доделаем общими силами.
— Можете быть спокойны, Василий Петрович! — Гринин сел в кресло Коршунова, простое жесткое кресло, которое часто можно встретить в больницах и поликлиниках. Сел и руки положил на стол. Рукава халата закатаны до локтей. Так он сидел минуты три. Потом, наверно, понял, что поза Коршунова ему не очень-то подходит, вышел из-за стола и принялся за дело.
— Постарайся быстрей принимать, Николай, — сказал он мне на правах старшего.
— Не помню, Юра, чтобы Василий Петрович когда-нибудь нас подгонял.
— Но все же, Николай! Василий Петрович будет доволен, если к его приходу не останется ни одного больного. — Гринин петухом посмотрел на меня.
— Что ты говоришь? — сказал я. — Принимать людей — не дрова рубить. Сам не буду и тебе не советую.
— Ты обижаешься? — Гринин подошел ко мне и взглянул на рану на ноге больного, которую я обрабатывал. — Надо бы побольше срезать ткань, — посоветовал он мне.
— Брось играть в начальники, Юра, — сказал я шепотом. — Яйца курицу не учат.
— Это ты меня яйцом считаешь? — Он выпрямился. — Ну, знаешь… У меня, если хочешь знать, еще никто не умирал! — И он отошел к своему столику, повернулся ко мне спиной.
Больные, сестра Зина и санитарка смотрели на меня с недоумением.
— Новиков умер от кровоизлияния в мозг, — сказал я для всех, — и никто из врачей не виновен в его смерти, в том числе и я.
— О! Ты еще не врач, Николай! И будешь ли врачом — неизвестно. Оседлать науку — это тебе не колхозную кобылку оседлать. Запомни! — Гринин наклонился над рукой больного и что-то рассматривал.
— Советую, Юрка, думать, перед тем как говорить.
Гринин повернул ко мне лицо: гладкая розовая кожа щек, белый без единой морщинки лоб, холеная щеточка усов на узкой верхней губе. Свежесть и молодость. Как говорится, кровь с молоком. Он глядел на меня своими черными красивыми глазами. «Какой странный взгляд! — подумал я. — Так смотрит собака, которая хочет укусить. Не дворняга, нет, а хорошо воспитанный комнатный пес, понимающий, что кусаться допустимо дворняжкам, а не ему. Но укусить хочется, нужно, — вот когда у собаки бывает такой взгляд».
И он-таки укусил.
— Хватит, студент в кителе! Считаю замечания неуместными, — сказал он.
Он сказал это спокойно, холодным золотовским тоном, но не удержался и пустился в объяснения:
— Я знаю, ты обижаешься, что не тебя оставили старшим, хотя ты бывший солдат и тебе скоро тридцать лет. Но ты у Василия Петровича спроси, почему он так решил. Я не напрашивался в старшие.
Мне стало жалко его, этого парня, в сущности ведь неплохого. Родись он пораньше да попади в наш огневой взвод, мы, наверно, сделали бы из него человека.
Я вспомнил дежурство на «Скорой помощи», когда Юра испугался, что я уехал без него на вызов. Неужели он видит во мне конкурента? Вот дурень!
— Работаете? — раздался в дверях голос Чуднова. — Сейчас придет Вадим Павлович. Он вам поможет. Хочу приобщить его к хирургии. До зарезу нужен еще один хирург.
Он вышел, а вскоре морговский врач уже был в нашем кабинете и снимал пиджак. Он надел халат Коршунова и, посмотрев на себя, улыбнулся. Халат был широковат.
— Как идут дела? — обратился ко всем сразу.
— Потихоньку, — ответил я.
Вадим Павлович листал амбулаторные карты, читал записи врачей. Мы с Юрой продолжали прием, как будто ничего не произошло. В сущности, ничего и не произошло. Ну, повздорили два воробья…
— На что жалуетесь? — спросил я больного.
Он жаловался на боли в стопе. Дома он нечаянно наступил на торчавшую иголку.
Мы сходили в рентгеновский кабинет. Игла была хорошо заметна. Она состояла из двух кусочков. Я пометил карандашом то место, где она находилась.
— Придется сделать небольшой разрез, — сказал я. — Сделаю без боли. Согласны?
— Конечно. Я же ходить не могу.
— Зина, дайте, пожалуйста, новокаин, — сказал я сестре.
А Вадим Павлович по-прежнему с благодушным видом листал амбулаторные карты. Скучно ему, что ли, среди живых? Хоть бы Юрию помог, видит же, что у мальчика что-то не ладится. Я уже отпустил четвертого больного, а Гринин все еще возился с первым.
— Вадим Павлович!
Он поставил палец на строчку и настороженно поднял на меня глаза:
— Да? Все в порядке, коллега?
— Полная норма, — ответил я и подошел к Юрию. — Можно тебя на минутку?
