Людвиг Якобзон - Онанизм у мужчины и женщины
Очень многие онанисты жалуются, что они загубили свою жизнь, считают себя большими грешниками, осыпают себя упрёками и ищут везде помощи. Это – наследственно отягощённые психопаты, с юных лет робкие, боязливые, замкнутые, склонные копаться в своей душе, занятые самим собою и, прежде всего ипохондрически-настроенные, т. е. предрасположенные к тому, чтобы усматривать в любом ощущении или незначительном телесном расстройстве тяжёлую и опасную болезнь, которая разрушает их жизнь и здоровье, и на которой они сосредоточивают всё своё внимание. Эта душевная ненормальность задолго предшествует у них онанизму, если они вообще онанисты, что бывает далеко не всегда. Нередко такие люди ошибочно принимают за онанизм обычные ночные поллюции.
Не проходит, пожалуй, дня, говорит Эленбург, чтобы к нему не являлись молодые или нежилые люди, полубезумные от страха, что они разрушили свою жизнь более или мене давнишними "грехами молодости". Пациенты убеждены в том, что у них имеется заболевание головного или спинного мозга, или что оно должно у них обнаружиться.
Как справедливо указывает Форель, люди, упрекающие себя по поводу своего онанизма, лишь крайне редко предаются ему в усиленной степени. Чаще всего такие люди онанируют один или два раза в неделю. Напротив, субъекты, усердно онанирующие, например, по несколько раз в день, редко предаются угрызениям совести по этому поводу. Эти субъекты, принадлежащие к категории людей с половой гиперестезией, нисколько не соответствуют ходячему представлению об онанисте. Нередко они делаются энергичными Дон Жуанами и оказываются смелыми и вполне приспособленными к жизни людьми.
Онанистическому акту нередко предшествует борьба со стремлением к онанизму. Если последнее побеждает, – а победа здесь бывает гораздо чаще, чем поражение, – то вслед за мастурбаторным актом нередко появляется чувство раскаяния и угрызения совести, обещания самому себе, к сожалению, постоянно нарушаемые, "никогда больше этого не делать" и т.д.
Один из моих пациентов иногда давал себе письменно честное слово прекратить онанизм. Один из таких документов он написал собственной кровью, но ничто не помогало. Он же в бытность мальчиком считал, что он единственный или почти единственный на свете человек, который нашёл способ удовлетворять себя без женщин. Он хотел описать этот способ в зашифрованном виде. После его смерти люди должны были найти его запись, расшифровать её и найти, таким образам, новые горизонты.
Иногда привычный онанист ищет утешение в молитве, впадает в религиозную экзальтацию, нередко добровольно истязает себя или налагает на себя суровые испытания и затем вновь поддаётся соблазну и онанирует. Тогда у него является уверенность, что его воля бессильна побороть порочную склонность, которая угрожает ему, по его мнению, самыми тягостными последствиями[24].
Интересно выяснить, почему онанизм сопровождается угрызениями совести. Не меньший интерес представляет собой вопрос о том, как возникло отношение к онанистическому акту, как к греху. Я лично склонен видеть в этом влияние христианской культуры с её аскетическими идеалами.
В классической древности видели в зачатии естественный и полный глубокого значения процесс, которому человечество обязано своим существованием, сохранение и размножением. О половых процессах говорили тогда с той же спокойной и благородной простотой, как о государственных делах, искусстве, науке или жизненных повседневных нуждах.
Древние религии не проповедовали строгого полового воздержания. Его не требовала не только греко-римская религия, но и раннее иудейство. Как общее правило, брак и деторождение являются в его глазах благородным делом. Даже для назареев не было обязательно половое воздержание. Только ко времени явления Христа в иудействе усиливаются аскетические течения. Правда, в первоначальном своём виде и христианство является религией не аскетизма, а веры и любви. Проповедь Христа и апостолов не заключала в себе ничего, что говорило бы в пользу аскетизма, как высшей цели жизни. Тем не менее, именно христианство вызвало наиболее яркие и типичные формы аскетизма. Христианство имело в этом отношении предшественника в неоплатонической и пифагорейской школах, объявивших тело с его страстями нечистым и презренным. Именно, в христианстве, особенно в католической церкви, аскетизм получил всемирно-историческую силу и наложил печать на культурное развитие Европы. "Вместе с христианством зародился тот лицемерный и человеконенавистнический дух, который усматривал в мирских радостях нечто греховное и в особенности отмечал печатью низменности любовь между мужчиною и женщиною. Таким образом, половое влечение, которому мы обязаны не только сохранением нашего вида, но также облагораживанием всех рас, животных и растительных, презиралось и преследовалось. Загнанное в болото и дебри, оно целые столетия влачило жалкое существование. В результате оно действительно выродилось и привело к неестественным извращениям" (Мюллер-Лиэр).
Имея в идеале аскетизм, церковь и общество допускают половые сношения в браке, но совершенно не могут, с этой точки зрения, допустить половые возбуждение вне его. Отсюда непосредственно вытекает греховность онанизма, как полового удовлетворения, не направленного на продолжение рода.
И по Штекелю, чувство виновности у онаниста имеет, между прочим, телеологический источник. Все люди, говорит он, страдают ошибкою мышления, которую никогда не удаётся волне искоренить. Это – теологическое мышление. Религия предназначила половой акт для служения человечеству. Акт, сопровождающийся наслаждением, сам по себе греховен, если он не служит высокой цели продолжения рода[25]. С этой точки зрения онанизм представляет собой бесцельное расточение ценного материала. Он асоциален и отягощает совесть культурного человека, который не может расстаться с вопросами: почему? зачем?
Отрицательное отношение к онанизму поддерживается у публики известным ей, но значительно преувеличиваемым его вредом от продолжительного злоупотребления онанизмом.
Далее, народный инстинкт или народная совесть осуждает, как безнравственное, всякое явление, моральное санкционирование которого могло бы нанести тяжёлый ущерб личности или обществу. Своим осуждением народная совесть создаёт известную защиту от распущенности и вредных для здоровья эксцессов. Надо принять во внимание и то обстоятельство, что распространение онанизма могло бы ограничить нормальное половое общение, не только внебрачное, ни и законное. Если бы онанизм был нравственно дозволенным, то мужчина, по мнению Молля, совершенно не стал бы бороться за обладанием женщиной, и нравственная ценность последней значительно уменьшилась. Аналогичные соображения имеют место и при онанизме у женщин. Необходимо спаять оба пола и заставлять народную совесть осуждать онанизм.
С этим последним взглядом я не могу не согласиться, но решительно протестую против мнения Молля, что нравственное санкционирование онанизма прекратило бы борьбу за обладание женщиной. По моему глубокому убеждению, никакие моральные одобрения или запрещения онанизма не могут помешать извечному стремлению полов друг к другу. Онанизм, как бы на него ни смотрела мораль, был и будет для нормальных людей, т.е. для огромного большинства, не более как суррогатом полового акта с существом другого пола.
Психоаналитическая школа Фрейда усматривает причину чувства виновности у онаниста, главным образом, в кровосмесительном характере фантазии, которую, по мнению этой школы, сопровождается каждый онанистический акт.
Под мыслями о кровосмешении Фрейд и его ученики (Штекель, Задгер, Ранк, Штейнер и др.) разумеют фиксирование детского влечения на родителях, братьях, сёстрах и других окружающих лицах, которые представляются ребёнку заместителями кровных родственников. "Ребёнок не умеет проводить различие в своих симпатиях. Он ещё не умеет провести разницу между двумя формами любви, которые у взрослого дифференцируются, с одной стороны, в половое чувство, с другой стороны – в идеальную любовь. Ребёнок знает лишь одно желание – обладать любимым предметом и в соответствии с этим считает всё, что противится такому его стремлению, тяжким нарушением своих прав. Поэтому как его склонность к любимому объекту, так и враждебное чувство к нарушителю его любовного счастья сопряжены у него с тяжёлыми аффектами. Первым предметом любви у каждого мальчика является, по необходимости, сначала мать, которая его нежит, кормит, защищает; поэтому на неё и направлена вся склонность мальчика. Он хотел бы целиком обладать матерью. Когда же с притязаниями на любовь матери является отец – и инстинктивная ревность ребёнка скоро замечает в нём более счастливого соперника, – то ближайшим последствием этого является аффективная антипатия к воображаемому нарушителю его счастья, которая может усилиться до степени ненависти к отцу. Это напоминает мотив легенды об Эдипе, в которой сын убивает отца и женится на матери. С годами ребёнок, под влиянием культуры и воспитания, узнаёт, что его отношение к родителям было неправильно. Его первоначальная, чисто чувственная склонность к матери поднимается до более высокого уровня детской любви. Он научается впоследствии направлять свои чувственные стремления на другие объекты, где он не вступает в конфликт с законами о нравственности. Таков нормальный процесс. Но у некоторых субъектов дело происходит не так просто. Когда наступает время отстранить от матери чувственное влечение к ней, то они бывают вынуждены в то же время совсем лишиться всей своей способности к любви: при вытеснении своей эротической склонности к матери они в то же время вытесняют и всю свою сексуальность" (Штейнер).
