Арнхильд Лаувенг - Бесполезен как роза
Нетрудно рассказывать истории о том, что бывает не так в больницах и прочих лечебных заведениях, но это ведь не вся правда. Хороших воспоминаний о пребывании в их стенах у меня, конечно, наберется меньше, чем плохих, но в памяти сохранилось и много хорошего. Там я получала помощь и лечение, и там у меня была защита от одиночества. Лечебные заведения как-то возмещали отсутствие социальных связей, и в некоторых даже чувствовалось домашнее тепло. За это тепло приходилось платить дорогой ценой, потому что ради него приходилось жертвовать своей независимостью, самостоятельностью, а порой и чувством собственного достоинства, но все же это было лучше, чем ничего. Я помню подготовку к празднованию Рожества, мастерскую, где готовились пасхальные подарки, летние экскурсии и осенние праздники. Мастерские были оборудованы гораздо богаче, чем это в большинстве случаев могут себе позволить обычные люди в домашних условиях. Я помню вечера с хоровым пением, беседами и одиноко мне было общими занятиями. А с другой стороны помню, как одиноко мне было в своем углу, после того как меня выписали. К тому времени я привыкла жить в обществе по крайней мере двадцати человек, к которым нужно еще добавить персонал с постоянной сменой лиц, так как одни уходили, другие приходили. Там всегда было с кем поговорить, мы обедали вместе в большой столовой, ночные дежурные не спали всю ночь, так что и ночью, если понадобится, можно было найти, с кем побеседовать. Проблема была не в одиночестве, а в том, как бы побыть одной. Лечебные заведения были большие, с рабочей комнатой, общей гостиной, вестибюлями, комнатами для групповых занятий, залой для общих собраний, в некоторых был даже свой спортивный зал. В собственной квартире у меня не было никого, кроме меня самой. Квартирка у меня была маленькая, тесная и совсем темная. И там было тихо. Очень, очень тихо.
Звучит очень красиво, когда говорят, что людей с различными типами болезней и функциональных нарушений нужно интегрировать в общественную жизнь по месту жительства. Я не очень понимаю, что под этим имеется в виду. Насколько я знаю, нигде не принято спонтанно приглашать новых соседей в гости на чашечку кофе, по крайней мере, в первые десять лет после того, как они тут поселились. Исключение, может быть, составляют родители, у которых дети играют вместе, в остальных же случаях у нас вовсе не принято приглашать в дом чужих людей. Ну не принято это у нас в Норвегии! Но как же можно тогда ожидать, чтобы люди с задержкой психического развития, аутисты или люди с серьезными и долговременными психическими проблемами оказались вдруг исключением из общего правила! Неужели они-то и вызовут у соседей такое доверие, что перед ними, в нарушение всех общепринятых норм, откроются вдруг все двери, которые у нас так привыкли держать закрытыми?
Моя последняя выписка была плановой и произошла в соответствии с моим собственным желанием. Я долго работала над собой и многому научилась. Мне дали передышку, я провела ее с пользой, и вот снова пустилась в путь завоевывать вершины. Я знала, что теперь у меня есть выбор, я достаточно долго тренировалась посуху, и теперь мне уже мало было повторять плавательные движения, сидя на берегу, или по колено в воде, а пора было выйти на глубину и оттолкнуться от дна. Я вообще-то боялась, но знала, что должна это сделать, если хочу чего-то добиться. Поэтому я сама попросила, чтобы меня выписали, попросила, чтобы сделать новую попытку. Раньше я просила, чтобы меня устроили жить в специально подготовленных условиях, теперь же решила попробовать в собственной квартире. Я понимала, на что иду, и все же сделала так.
Дело пошло сравнительно хорошо, некоторое время все шло хорошо. В коммуне мне была обеспечена приличная сеть поддержки, план реабилитации и возможность посещать центр дневного пребывания, деятельная группа ответственных, члены которой конструктивно сотрудничали со мной и друг с другом, и, возможность посещать психотерапевта, неплохая квартирка, хорошая поддержка со стороны моих родных. Кроме того, за мной было оставлено право в любой момент, как только я пожелаю, вернуться в интернат. У меня была договоренность о том, что если все окажется для меня слишком трудно, я попаду туда, минуя обычный путь через дежурного врача и направление на острое отделение. Я не обязательно была дожидаться момента, когда мне станет очень плохо, достаточно было, чтобы я позвонила и попросилась обратно, и мне сразу же предоставят место. Зная это, я чувствовала себя гораздо увереннее, и это обстоятельство, очевидно, предотвратило необходимость новых госпитализаций. Сознание того, что у меня есть выбор, помогало уменьшить мою панику, и помогало мне решиться на то, чтобы еще немножко потерпеть. Спешить было некуда. Если мне станет хуже, так плохо, что невозможно будет терпеть, я всегда могу позвонить. Как правило, очередной кризис проходил, и я решалась еще немного пожить дома. Временами перемогаясь, я неровными темпами продолжала двигаться вперед, но все же как-то справлялась. Я выдержала несколько недель, недели сложились в месяц. Затем в два. Я по-прежнему справлялась с кризисами, но очень тосковала по человеческому общению. Я ходила в центр дневного пребывания и в «Психическое здоровье»[18], но очень тосковала от одиночества по вечерам и в выходные дни. Хуже всего было во время отпуска, когда все было закрыто и предполагалось, что все радуются отдыху. Мне было не до радости. Я сидела одна в квартире. Когда те, кто представлял платную сеть социальных связей, ушли в отпуск, я осталась одна в квартире, и мне не с кем было общаться. Иногда я ходила на прогулки, слушала музыку, немного порисовала, заново обставила квартиру. Иногда я чувствовала себя хорошо, но очень часто ощущала вокруг полную тишину и странную пустоту. Я подумала, что мне, должно быть, грустно, но это была другая грусть, чем та, которую я ощущала прежде. Я не испытывала отчаяния, почти не слышала голосов, почти не ощущала чувства вины, не было никаких требований и криков, а просто спокойное ощущение пустоты, которому я не могла дать определения. Меня это пугало, потому что это чувство было так непохоже на те сильные чувства хаоса, страха и отчаяния, которые я испытывала раньше. Может быть, это новый вариант той серости, которую я переживала в годы, предшествовавшие вспышке моего заболевания, та серость, которая, как я знала, затем обернулась болезнью? Вдруг это значит, что моя болезнь начнется с новой силой? Не лучше ли мне в таком случае не откладывая позвонить в больницу, чтобы меня забрали туда, не дожидаясь, когда мне станет совсем плохо? Подумав так, я утешилась, и странное чувство пустоты сразу уменьшилось. Это меня заинтересовало. Если это действительно было знаком серьезного ухудшения, то отчего же тогда эта быстрая перемена? Мне не очень хотелось в этом разбираться, но я понимала, что это необходимо. Я начала прислушиваться к себе, стараясь понять, как я себя чувствую, перестала прятаться от своих настроений, а, напротив, начала в них вникать, знакомиться с ними и разбираться, что тут к чему. Я поговорила со своим психотерапевтом, и это мне помогло, но, главное было в том, что я начала относиться к своим чувствам просто как к чувствам, а не как к признакам болезни. Для человека, который долгое время сильно болел, естественно обращать повышенное внимание на признаки надвигающегося рецидива. «Что эта лихорадка — просто от гриппа?», «Что-то я сегодня очень усталая. А не припухли ли у меня железки больше обычного?». Нет ничего странного в том, что мы становимся мнительными, после того как жизнь на деле показала нам, что на свете есть много такого, чего можно бояться. Я тоже пережила серьезную болезнь, и мне было тогда очень плохо, но в моем случае ухудшение состояния было связано не с повышением температуры или другими соматическими симптомами, а с изменением эмоциональных ощущений и мыслей. Так что неудивительно, что я стала пугаться любых перемен в своих эмоциональных ощущениях, подозревая, что они могут быть сигналами болезни. Но это не болезнь давала о себе знать. Ко мне постепенно возвращалась жизнь.
Ощущение себя живым человеком во многом связано со способностью испытывать различные чувства, как хорошие, так и неприятные. Одновременно у человека должно быть выработано представление о том, что они означают, и способность контролировать эти чувства так, чтобы не дать им играть главенствующую роль, целиком и полностью подчиняя себе его жизнь. Когда я была больна, мои чувства были недоступны пониманию, они были бессловесными и хаотическими и выражались через конкретизацию. Я не говорила «Я испытываю такую фрустрацию, что готова рвать на себе волосы!», а по настоящему рвала на себе волосы. Я не объясняла, что зашла в такой тупик, что мне впору биться головой об стенку, а действительно билась лбом об стенку. Когда мне становилось совсем невмоготу, я не говорила себе мысленно, что для меня наступило «волчье время»[19], а действительно видела перед собой волка. Очень красочно, живо и креативно, но в то же время очень изнурительно, словно необъезженный степной конь. Очень много энергии, жизни, грациозность и свобода движений, пленительная красота, которой легко залюбоваться, и в то же время полная неприступность, так как приблизиться к нему можно только с риском для жизни. Цель была не в том, чтобы превратить неукротимые чувства-мустанги в кроткого пони, на котором катают детей в школе верховой езды, а в том, чтобы приручить их и сделать более управляемыми, чтобы они с пользой тратили свои возможности для взаимодействия с другими силами. Для дрессировки чувств мне необходимо было заменить и дополнить образы и конкретные действия словами, научиться видеть взаимосвязь между внешними событиями и моими чувствами. Для меня было важно научиться распознавать свои чувства и пользоваться ими, вместо того чтобы, как раньше, с ними бороться. На это потребовалось время, но происходило это так же постепенно, как постепенно происходит дрессировка дикого коня. Одним из первых открытий, которое я сделала сидя одна в квартире во время отпуска, было то, что я, оказывается, вовсе не грущу и что я не больна. Мне просто было скучно, я вообще быстро начинаю скучать, когда вокруг становиться слишком тихо. Я-то думала, что у меня опять начинается болезнь, и поэтому старалась жить как можно спокойнее, чтобы не вызвать ухудшения под влиянием стресса. Обнаружив, что на самом деле я просто скучаю, я поняла, что могу взяться за осуществление новых проектов и заняться тем, что мне нравится. Оказалось, что это помогает гораздо лучше, чем покой и отдых. А как же иначе! Ведь и бензин — это жидкость, а жидкостью обычно заливают огонь, однако заливать огонь бензином так же неправильно, как лечить скуку ничегонеделанием. Все оказывается очень просто, когда ты узнал что к чему, но пока ты ничего не знаешь, все выглядит очень сложно.
