Алексей Овчинников - Главный детский доктор. Г. Н. Сперанскому посвящается…
Запомнился стоящий на полустанке странный встречный поезд, составленный из теплушек с зарешеченными окнами и запертыми дверьми. В окнах – бледные человеческие лица – мужские, женские, детские. А вокруг поезда – солдаты с автоматами. Я долго пытался выяснить у родителей, что это за люди и почему их охраняют, но отец смущенно ответил мне что-то невразумительное про переселенцев, и я так ничего и не понял. Приближалось второе послевоенное лето. Со дня окончания войны прошло только одиннадцать месяцев.
На третий день к вечеру мы приехали в Одессу. Было тепло, как в Москве летом, но листья деревьев ещё были по-весеннему свежими, зацветала белая акация, и каштаны готовились раскрыть свои белые цветы-свечки. Нас встретил Серёжа Ложкин, которого я не видел с его отъезда из Молотова в Ташкент к отцу в самом начале 1942 года. Он сильно вырос и показался мне совсем взрослым. С ним был плотный, весёлый человек средних лет в кожаной куртке, шофёр Филатова Жора. Вообще у Филатова было два шофёра – Жора и Нюма, которые по очереди возили Владимира Петровича. Жора – на трофейной немецкой машине BMW темно-коричневого цвета, а Нюма – на стареньком двухдверном мерседесе. Жора был типичный одессит, с характерным одесским выговором, очень остроумный и предприимчивый. Когда он вёз нас на дачу к Филатовым или на Привоз (одесский рынок), ему всегда нужно было «заскочить» куда-нибудь по какому-то делу и нередко он подвозил каких-то незнакомых нам людей. Нюму я запомнил хуже, он всегда был какой-то грустный, молчаливый, насколько может быть молчаливым одесский еврей, но посторонних дел у него не было, и он всегда ехал прямо туда, куда было нужно нам.
Итак, мы погрузились в Жорину машину и поехали к Филатовым на городскую квартиру, где меня тут же уложили спать на каком-то диване. В тот год Филатовы жили на Приморском бульваре в крайнем или, быть может, во втором с краю бульвара доме над портом. Оттуда на следующий день утром я впервые увидел море. Сверху оно было каким-то сизым, горизонт был скрыт дымкой, и море не произвело на меня особого впечатления. На рейде виднелось несколько больших кораблей, но рассмотреть их было невозможно. Значительно интереснее мне показались два немецких танка, стоявших у края бульвара невдалеке от филатовского дома. Когда меня выпускали гулять, я вместе с местными мальчишками без конца лазил по этим танкам, крутил ручки и поворачивал башню, дергал за рычаги и смотрел через прорезь в люке водителя. Пролезали мы в танк через небольшой боковой люк, расположенный на уровне колес, между верхней и нижней гусеницами. Через этот люк танкисты выбирались из подбитого танка во время боя.
Просторная квартира Филатовых располагалась на втором этаже старинного трех– или четырёхэтажного дома с красивым крытым подъездом. Думаю, что до революции в этом доме жили очень состоятельные люди. Внутри подъезд и широкая пологая лестница отвечали духу этого некогда роскошного, а теперь обшарпанного и запущенного дома. Квартира Филатовых показалась мне шикарной: стеклянные двери, большие «французские» окна без переплётов, из которых открывался прекрасный вид на море и порт, паркетные полы, большой балкон в кабинете Владимира Петровича. Просторная кухня и комната Серёжи выходили окнами в узкий, глубокий двор, куда по темной лестнице можно было выйти из квартиры через чёрный выход. На кухне правила пожилая женщина-кухарка, то ли полячка, то ли закарпатская украинка, и жила кошка, которую звали Кицей. Кухарка постоянно что-то внушала кошке на непонятном мне языке, а когда та вела себя неподобающим образом, кричала ей: «Кица, ша, иде кнотик!» (имелся в виду кнутик, то есть хворостинка, которую кошка побаивалась).
Самого Владимира Петровича, или дядю Володю, как мне было велено его называть, я видел мало и очень его боялся. Он казался мне строгим и странным, часто говорил какие-то незнакомые мне слова по-французски. Я запомнил его в вечной чёрной академической шапочке, которую он не снимал с лысой головы, с седыми усами, переходившими в довольно большую окладистую бороду, греческим носом с горбинкой, на котором были надеты очки в тонкой металлической оправе. К тому времени ему исполнилось семьдесят лет, и он уже давно был академиком, директором знаменитого одесского глазного института и был известен во всём мире своими работами по пластической хирургии («Филатовский круглый кожный стебель»), пересадке роговицы и тканевой терапии. В Одессе Филатов был чрезвычайно популярен, почти как Дюк Ришелье. Слава его была столь велика, что ему писали письма, не указывая адреса: «Одесса, Филатову» или «Черное море, Филатову». И все письма доходили до него. Он много рисовал, особенно на отдыхе. Но и в его домашнем кабинете, где он принимал больных, постоянно стоял мольберт с неоконченной картиной и пахло масляными красками. Он сочинял неплохие стихи. Большая часть их носила шутливый характер, но были и весьма серьёзные. Я приведу одно короткое стихотворение Владимира Петровича, посвященное его ученикам и пациентам, несчастным слепым людям. Оно было опубликовано в книге Е. Н. Павловского «Поэзия, наука и учёные», вышедшей в свет в 1958 году [40].
«Дети мрака, дети ночи,
Широко открывши очи,
Смотрят жадно на восход;
Ждут они в тоске и муке,
Ловят скорбно в каждом звуке
Дня незримого приход.
Не для них небес сиянье,
Волн играющих сверканье,
Трепет солнца на листах,
Бег лучей в широкой степи,
Свет зари на горной цепи,
Нежный отсвет в облаках,
Кроткий свет сияний звездных,
Алый цвет знамен победных,
Мирной жизни майский день.
Ждите, верьте, дети ночи:
Будет миг, и ваши очи
Навсегда покинет тень!
Нет, не вечны тьмы оковы!
Кто-то юный слышит зовы,
Кто-то юный к Вам придёт,
Теплой жалостью согрета
Мысль его – сильнее света —
Мрак тяжёлый разорвёт».
В быту и еде Филатов, как и мой дед, был довольно скромен. Его любимым блюдом, которое ему готовили ежедневно, была гречневая каша, поджаренная на сковороде и залитая парой яиц. К ней полагались помидоры и лук. Эта еда навсегда сохранилась в нашей семье под названием «Филатовской каши».
Ложкин уже был студентом первого курса Одесского медицинского института, и у него в комнате лежали части черепа и кости, по которым он изучал анатомию. К нему часто приходил заниматься его приятель и сокурсник Фред, сын профессора мединститута Льва Попадатто. Это был невысокого роста плотный парень с очень живыми тёмными глазами, характерным одесским выговором, большой любитель малоприличных анекдотов. Когда они с Ложкиным начинали вспоминать смешные случаи в институте или рассказывать анекдоты, окружающие смеялись до колик в животе.
В первый приезд мы с мамой недолго гостили у Филатовых и вскоре улетели в Москву вместе с Серёжей Ложкиным. Мой первый в жизни полёт на самолёте запомнился мне ужасной тошнотой и рвотой, которая началась, как только мы взлетели, и не прекращалась до самой посадки. Самолет был старый, военно-транспортный «дуглас» с жесткими металлическими откидными сиденьями под круглыми иллюминаторами. Он летел невысоко, довольно медленно, постоянно проваливаясь в воздушные ямы, отчего все внутренности подступали к горлу. Сначала я полулежал на руках у мамы, менявшей мне гигиенические пакеты, стонал и никак не мог унять рвоту желчью, которая возникала при каждом наклоне и провале самолета. Потом начало тошнить и маму и за нами обоими стал ухаживать Ложкин, которого в самолете, как ни странно, совсем не укачивало. Летели мы часов шесть, не меньше и, наконец, приземлились в аэропорте «Быково». Я к тому времени уже не мог стоять на ногах, и из самолета меня вынес на руках Ложкин и положил на траву, где я долго приходил в себя после изнурительного перелёта.
Второй раз я был в Одессе с бабушкой и мамой летом следующего, 1947 года. Туда и обратно мы ехали в международном вагоне прямого сообщения (в других моя бабушка не ездила). Это были вагоны старого образца, обшитые деревом, покрашенные снаружи в красно-коричневый цвет, с двухместными купе, мягкими, покрытыми красным бархатом диванами, большим количеством зеркал и умывальником в каждом купе. Полы были застланы ворсистыми ковровыми дорожками, и в конце коридора, в который выходили двери купе, постоянно пыхтел блестящий самовар, из которого проводники наливали чай в стаканы с посеребрёнными подстаканниками. Вагоны были весьма заслуженные, всё в них скрипело на ходу, но мягкие рессоры хорошо укачивали пассажиров, и спалось в них отлично. Окна открывались вращением ручки, и духоты в купе не было, в отличие от современных цельнометаллических купированных вагонов.
