Борис Черкун - Эдельвейсы растут на скалах
«Теперь я знаю, что среди вас есть настоящие. А это очень важно: знать, что есть…»
Да, это, действительно, очень важно.
* * *А Земля продолжает вертеться; дни, точно облака в ветреный день, бегут нескончаемой чередой, — дни моего одиночества. Выйти из дома я еще не в состоянии. Продукты мне покупают ребятишки из нашего подъезда.
Начинаю худеть. Теперь я поминутно смотрюсь в зеркало, ощупываю себя, прикидываю, сколько килограммов можно еще сбросить и сколько на это потребуется времени. А Сергей не видит, как его папка принимает человеческий облик. Так и останусь в его памяти большущим куском жира.
Мне больно думать о сыне, потом я чувствую себя больным, разбитым, опустошенным, на меня находит апатия. В такие минуты возвращается мысль: зачем я только выжил?
Но проходит время, я снова приближаюсь к зеркалу, и могучее чувство радости возвращается ко мне.
В середине лета сменил шаровары на брюки!
А еще через месяц рискнул поехать в театр.
И что удивительно: когда пытался представить себе, каким буду, когда похудею, всегда видел себя в шляпе и с тросточкой. И это сбылось: тросточка надобна потому, что слабы ноги и побаливает позвоночник, а шляпа — от солнца, оно мне противопоказано.
Я становлюсь совсем худым — таким худым я не был еще никогда. Мне нравится быть таким. Кто знал меня до болезни, не узнавал, когда я стал полным. А кто знал меня толстым, сейчас при встрече отказывается верить, что перед ним Макар Овчаров.
Приятнее комплимента для меня быть уже не может.
Истомину я не писал больше года. Не о чем было. А теперь можно.
С заставы ответили, что уже год, как Истомин в Москве, учится в академии. Прислали адрес. Вот поросенок! Столько времени живет в Москве и ни разу не понаведал. Даже записки не прислал, не написал, что живет рядом. Поступил в академию и заважничал? Ну, погоди!
4
После операции прошло полгода. Получаю из Москвы вызов. Впервые еду туда не лечиться, а на проверку.
Утром, пораньше, отправляюсь в институт. Который уж раз я прихожу сюда. Только раньше к этим дверям меня приводила беда. Насильно, угрожая гибелью… А сегодня я иду сюда с ликованием в душе, с чувством… с чувством победителя!
Вхожу в вестибюль. Как раз вовремя: к восьми часам приходит новая смена сестер.
Как и ожидал, меня почти никто не узнает. Даже Зинка-корзинка! Сдает в гардероб пальто, смотрит на меня и не может понять, отчего у этого парня рот до ушей. Присматривается внимательней, и ее брови удивленно расползаются:
— Господи, Макар Иванович! А красивый-то какой стал, впору влюбиться.
— А ты влюбись.
— А что? Вот возьму и влюблюсь. Покрутишься тогда, — говорит, а у самой слезы в глазах. — Ну, пошли к нам.
— Я Ариана Павловича дождусь.
— Не дождешься, он в отпуске.
— В отпуске? — я даже растерялся.
— Он дома, — успокаивает Зина. — Ему дали творческий отпуск. Готовится к защите докторской диссертации. Я позвоню, он тут же прискачет.
Вместе поднимаемся на этаж.
Ждать приходится совсем недолго — через несколько минут является Ариан Павлович. Бежит чуть не вприпрыжку.
— Поворотись-ка, сынку, как говаривал старый Тарас. Если бы не предупредили, ни за что бы не узнал. Как себя чувствуешь?
— Будет лучше — не обижусь. И так, как сейчас, тоже жить можно.
Ариан Павлович внимательно осматривает меня:
— Как питаешься?
— Соблюдаю диету. Как выписался, ни разу крошки хлеба в рот не взял, исключил из рациона жиры и углеводы. Интересно посмотреть, какие будут анализы.
— У тебя, дружочек, голодные отеки. Это не страшно. Но свой эксперимент заканчивай, — в голосе хирурга слышатся строгие нотки. — Можешь есть все подряд, не бойся, не растолстеешь. Боровикова помнишь? — без всякого перехода спрашивает он.
Мне ли не помнить Боровичка!
— Тоже недавно приезжал на проверку. Поступил в медицинский. Хочет стать эндокринологом. Просил, чтобы на практику мы его сюда, к себе, вызывали. Между прочим, фотокарточку показывал: серьезная такая дивчина. В очках. Говорил, однокурсница. Толковый парень.
— Я с ним переписываюсь.
— А гормоны так и не принимаешь?
— Нет.
— Я тут предложил одному врачу взять твой эксперимент темой для кандидатской, пусть докопается, почему это вы, не имея надпочечников, можете жить без искусственных гормонов.
— А я тоже подумываю, не поступить ли в медицинский.
— А что? Неплохо. На кого? — и хитро прищурился.
— Тоже на эндокринолога!
— Ну, мы еще поговорим об этом.
В кабинет уже несколько раз заглядывали больные.
— Вон уже понабежали, узнали, что ты в отделении. Пойдем, пусть посмотрят на тебя.
У кабинета собрались несколько человек, тоже «Кушинги». Когда мы с Арианом Павловичем вышли, они сразу притихли. Я отлично знаю, о чем все они сейчас думают… С лестничной площадки подходит к нам полная молодая женщина. Сразу видно: «Кушинг».
— Много про вас слышала, — бойко тараторит она на ходу. — Сказали, Овчаров пришел в хирургию. Я бегом сюда. Пока поднялась с четвертого этажа, задохнулась вся.
— Через полгода и ты такая будешь, — обещает Ариан Павлович.
— Ой, даже не верится, — почти с испугом охает она, а в глазах — и радость, и смятение, и надежда — все сразу…
— Мне тоже иногда не верилось, — говорю я.
— А правда, что вас шесть раз резали? — спрашивает другая больная.
— К сожалению, правда.
Кто-то тяжело вздыхает. Мне понятен и этот вздох: в нем и вековечное сомнение человека обрести счастье, и никогда не покидающая вера в то, что фортуна, так долго блуждавшая по свету, не сегодня-завтра набредет на него, и тут он уж заарканит ее! Этих людей совсем не пугает перспектива самим пройти через все то, что прошел я, — их глаза горят надеждой, завистью, нетерпением, решимостью.
— Врачи, чуть что, говорят: «Вот был у нас тяжелейший больной, Овчаров». А какой он из себя? Теперь видим — самый обыкновенный, как и мы.
Когда все разошлись, ко мне подходит, улыбаясь, стройная женщина с копной черных волос.
— Здравствуйце, Макар Иванович, — здоровается она весело. Говорит с заметным белорусским акцентом. Так это ж та, что советовалась, оперироваться ей или нет! Она очень изменилась: похудела, посвежела, помолодела.
— А я так обрадовалась, як узнала, што вы тут. Если б мне не сказали, што это вы, я б вас зроду ня узнала б.
— И я рад!
Она не дает мне договорить:
— А я так благодарна вам за добрый совет. Теперь чувствую себя хорошо. Пью по две таблетки. А вы?
— Обхожусь без таблеток.
— А я боялась. Говорили ж, без таблеток человек проживет не больше трех-четырех дней. Теперь попробую. А это не опасно?
— Посоветуйтесь с Арианом Павловичем.
— А я ж тогда, дура, чуть ня уехала да дому. Хорошо, что Алла Израилевна подсказала поговорить с вами. Счас я уже работаю и па дамашнасци усё делаю. И в гости хожу, и пою, и пляшу. Як наче ничаго и ня балело. А як же тяжка балець. От сматру счас на бальных, аж душа разрываецца, так их усех жалка. А я вот тут тоже дваих уговорила на аперацию. Такия же трусихи, як я была. А скок Ариан Павлович людям дабра делаець! Залатый чалавек.
Мне хочется, чтобы и Нина-Люкс увидела меня таким. Разыскал ее дом. Захожу в кабину лифта. Слышу стук каблучков. И вот в кабину входит элегантно одетая девушка, в беретке, распущенные волосы покрывают плечи. Да это ж Нина!
— Макар Иванович, вы?! Здравствуйте. — Она протягивает ладошку. Я тоже удивлен. Не только тем, что так неожиданно встретились. На работе она ходила с туго заплетенной косой, уложенной на затылке. И вообще она сейчас совсем другая. Выпущенные на волю волосы ей очень к лицу.
Дома Нина представляет меня своим стареньким родителям:
— Это Макар Иванович, тот самый больной, о котором я вам рассказывала.
Вижу, ей приятно, что я помню ее и разыскал.
Я хожу по музеям, выставкам — сколько хватает сил. А по вечерам — в театр. Мне порою не верится, что ад, через который мне пришлось пройти, был на самом деле. А иногда, наоборот, не верится, что все это уже позади.
Для меня и прежде пойти в театр было праздником. Теперь же, сижу ли я в кресле в полутемном зале, впитывая шорохи, звуки настраиваемых инструментов; хожу ли по фойе, любуясь лепкой, искристо-прозрачным сиянием хрусталя и матовым — бронзы старинных люстр; держу ли бокал с янтарным, игристым лимонадом, — все для меня имеет особый, значительный смысл: если для остальных это в порядке вещей, жизнь сама дала им все это, то я добыл сие в бою, вырвал у судьбы, взяв ее за глотку. При каждом удобном случае смотрю на свое отражение в зеркалах и — не узнаю себя… не сразу отыскиваю себя среди других.
