Владимир Лучосин - Человек должен жить
— Кто делал трахеотомию?
У меня на лбу выступил пот. Вдруг стало жарко и неприятно. Какое счастье сказать: «Я делал. Я!»
— Почему молчите? Кто оперировал?
— Он. — Каша указал на Захарова.
— Кто помогал?
— Мы, — ответил Каша.
Золотов застегнул пуговицы халата и вышел.
Мальчишка лежал в операционной. Золотов осмотрел его, сосчитал пульс.
— Теперь, пожалуй, будет жить, — сказал он.
На какую-то долю секунды наши взгляды встретились. На лице Золотова мелькнула улыбка. Улыбка коварнейшего из людей… Предчувствие меня не обмануло.
Глядя на Кашу, Золотов сказал:
— Вы будете мне помогать. Идемте мыть руки.
— Не пойду, — сказал Каша. — Я прохожу практику в терапевтическом отделении и не имею права отнимать работу у них.
— Вот как? — Золотов улыбнулся, но не так, как мне, а снисходительно, мягко. — Тогда вы мойтесь, — сказал он Захарову.
— Есть мыться! — ответил Захаров, как солдат, и пошел к крану.
Я вошел в операционную. Нина уже стояла возле столика с инструментами, ждала Золотова.
Делать здесь нечего. Я повернулся и вышел. Золотов и Захаров мыли в предоперационной руки. Золотов напевал: «Марина, Марина, Марина…» Молодится, чертов старик! Я вбежал в ординаторскую, бросился на диван, как в омут. В окне блестели три яркие звезды. Близнецы? К черту Близнецов! К черту звезды! Донесся приглушенный стенами голос Золотова. Звезда районного масштаба. К черту!
Я уже засыпал, когда меня окликнул Захаров. Голос словно плавал в тумане.
— Юра! Помоги больного перенести!
Какого еще там больного? Хотелось спать, веки не разжимались.
Захаров взлохматил мои волосы. Я поднялся, пошел за ним. Я причесывался на ходу, сломал два зубца в расческе. До чего густой волос!
У входа в больницу, во дворе, стояла подвода. Женщина, держа ведро толстыми, как ноги, руками, кормила лошадь овсом. На соломе под домотканой холстиной лежал худой давно не бритый мужчина лет сорока. Мы взяли его на носилки.
В приемном покое мы опустили носилки на пол, а больного переложили на кушетку. У него были ввалившиеся глаза со страдальческим выражением.
— Золотов велел осмотреть больного и самим поставить диагноз, — сказал Захаров. — Давай обсудим.
— Нелегкий диагноз, — высказался Каша.
Мы начали расспрашивать мужчину, исследовали руками его живот, выслушали сердце, сосчитали пульс. Поспорили о диагнозе. Каша ни за что не хотел со мной соглашаться. И даже когда Захаров принял мою сторону, Каша стоял на своем. Баран!
Минут через пять пришел Золотов.
— Ну, диагносты? Слушаю.
— Заворот кишок, — сказал я.
Золотов еще не видел поступившего. Он поднял его рубаху и присел на стул. Пристально всмотрелся в живот. Затем постучал по животу пальцем, нахмурился. От сестер я слышал, что Золотов заканчивает кандидатскую диссертацию именно на эту тему.
— К сожалению, ваш диагноз правильный, — подтвердил он, взглянув на меня.
Как же иначе! Я в упор смотрел на Кашу.
— Ну, кто прав?
Он отвернулся.
— У вас серьезное заболевание, — сказал Золотов мужчине. — Нужно сейчас же оперировать. Вы, конечно, не возражаете?
Больной в ответ простонал и скорбно посмотрел на нас. В его взгляде я увидел мир, откуда не возвращаются. Больной попросил позвать жену. Ему еще надо советоваться!
— Позовите, — равнодушно сказал Каше Золотов.
Курносая с веснушчатым лицом женщина лет тридцати двух мешком ввалилась в приемный покой.
Мы вышли вслед за Золотовым в вестибюль и остановились у окна. Лошадь повернула в нашу сторону свою голову и тоже ждала.
Минуты через три дверь приемного покоя отворилась, и женщина сказала:
— Раз нужно — режьте. — По ее щекам текли слезы.
— Мы не режем, а оперируем, — сухо сказал Золотов.
Я с удовольствием наблюдал за Золотовым. Как он умеет осадить человека, поставить его на свое место! Рядом с ним чувствуешь себя и ниже и глупее. Остается одно: молиться на него и повиноваться.
Женщина притихла. Золотов энергично повернулся к нам.
— Быстрее мойте руки. Оба будете мне ассистировать. — Он пальцем указал на меня и на Захарова.
— Есть! — снова сказал Захаров и, конечно, автоматически вытянулся.
Ага! И я понадобился. Не плюй в колодец, районная звезда.
Я мыл руки. Горячая вода приятно обжигала. У соседнего крана мыл руки Захаров. Возле него стоял его телохранитель Каша и что-то говорил вполголоса.
Чуднов, дежуривший эту ночь в больнице, заглянул в операционную. Кашу он обласкал взглядом, на меня посмотрел с надеждой, а Захарову подмигнул: «Нажимайте, нажимайте — и оперировать даст».
— Помогают? — спросил он у Золотова.
Тот неопределенно выгнул брови. Понимай как знаешь.
Чуднов снова повернулся к Каше, обнял его за плечи правой рукой.
— А вы что здесь делаете, Игорь Александрович? Ведь ваше место в терапевтическом отделении!
— Там я днем, — ответил Каша.
— А разве ночью там нечего делать?
— Значит, вы запрещаете ходить сюда?
— Я, конечно, в шутку. В ваше личное время можете находиться в любом отделении больницы. Скажу больше: меня радует, что вы, прирожденный терапевт, интересуетесь и хирургией. — И он ушел.
Чего он ходит по ночам? Проверочки устраивает? Главный врач, а разменивается на такие мелочи. Недалекий человек, посредственность, потому и Кашу полюбил без памяти. Похожи они, как две слезы. Если бы, однако, Золотов в меня так втрескался. Интересно, полюбит ли Золотов Кашу? Вряд ли. Он любит только себя. Это логика сильной натуры. Но если бы Золотов все-таки хоть немного полюбил меня… Или Коршунов… На днях его выпишут из больницы. Как-то он будет относиться ко мне? Время покажет. Но многого от него не жду. Человек он не без странностей. Забывает, что врач один, а больных много. Можно ли ради всех рисковать собой? Четверых спасешь, а на пятом погоришь сам.
Я навещал его каждый день. Только бы Чуднов побыстрее его выписывал. Чего тянет?
В субботу за десять минут до утренней конференции я уже был в больнице и решил взглянуть на мальчишку. К моему удивлению, в палате сидели Захаров и Каша.
— Как? — спросил я у Захарова.
— Гриша вне опасности! — с восторгом воскликнул Каша. — Посмотри!
Мальчишка лежал спокойно. Щеки розовые, рот полуоткрыт. Он ровно дышал. Воздух с легким присвистом проходил через трубочку, укрепленную Золотовым на его шее.
Сосед мальчишки по койке, блондин лет тридцати, потянул меня за полу халата и спросил:
— Как же это вы? Без всяких принадлежностей и спасли ребятенка?
Я улыбнулся и спросил, указав глазами на Гришу:
— Спал ночью?
— Мальчонка-то? Еще как подхрапывал!
Захаров энергично кивнул на дверь.
— Пошли, ребята, а то без нас начнут конференцию.
В приемном покое уже полно врачей. Каждый сидел на своем месте. И вдруг… какая приятная неожиданность! Вдруг я увидел Коршунова. Он сидел на моем месте, в самом уютном конце кушетки. Бледное, незагоревшее лицо, большие черные чуть выпуклые глаза. Густые черные волосы, одна прядь выбилась из-под белой шапочки… Василий Петрович, мой избавитель, выздоровел! Мне хотелось всеми легкими, как на первомайской демонстрации, крикнуть: «Ура!» А впрочем, торжествовать рано. Еще неизвестно, чем это все обернется.
Захаров поманил меня пальцем. Мы уселись на его стуле вдвоем.
Вошел тяжеловес Чуднов, занял свое место за столиком. Стенные часы пробили восемь.
— Начнем, товарищи, — сказал Чуднов. — Кто у нас сегодня дежурил? — Его взгляд скользил по лицам врачей.
— Вы сами, — сказал кто-то.
С досады Чуднов махнул рукой, по-детски беспомощно улыбнулся.
— Ищешь градусник, а он под мышкой, — сказал он и начал зачитывать скучную сводку о том, сколько поступило и сколько выписано за неделю человек, перечислил известные всей больнице фамилии тяжелых больных. Потом перешел к чтению приказа Министра здравоохранения об улучшении медицинского обслуживания населения.
В первом ряду, наклонив голову, сидел Золотов. Ему тоже, видно, было скучно, он рассматривал свои желтые от йода пальцы.
Неожиданно Чуднов встал. Тяжелый, длиннорукий, с темным загаром, он походил на гориллу в халате.
— С особенным удовольствием мне хочется доложить конференции, что в эту ночь наши младшие товарищи, студенты… — И он вкратце, не называя фамилий, рассказал об операции в школе. О, это был чуть ли не подвиг, совершенный двумя комсомольцами и одним коммунистом! Идейная сторона вопроса, как видно, интересовала его не меньше, чем чисто медицинская. Словом, Чуднов знал, как преподнести материал! А, здраво говоря, при чем тут комсомол? При чем тут партийность? Если я талант — я делаю. А если он бездарь — погорит, никакой билет не поможет.
