Алексей Овчинников - Главный детский доктор. Г. Н. Сперанскому посвящается…
Картины нашего отъезда в эвакуацию я вижу уже очень чётко. В июле 1941 года, когда над нашим дачным домом на большой высоте стали пролетать немецкие самолеты бомбить Москву, стало ясно, что надо уезжать. К этому времени мой отец и брат матери, дядя Серёжа, уже были мобилизованы в армию. Перед самой войной дед подал заявление об освобождении его от должности директора Института педиатрии и передал дела Зборовской. В конце июля институт эвакуировался в город Свердловск. Дед же получил в Наркомате здравоохранения направление в город Молотов, как тогда называлась Пермь, и в двадцатых числах августа всё семейство Сперанских тронулось в путь. Во главе с Георгием Несторовичем ехали Елизавета Петровна, моя мама Наля, моя няня Матрёша, моя двоюродная сестра Марина восьми лет и тринадцатилетний сын бабушкиного брата В. П. Филатова Серёжа, у которого была кличка Ложкин. Объясняется это странное прозвище привычкой его отца, знаменитого офтальмолога, всё есть ложкой. Но Владимир Петрович был довольно обидчив, и называть его «Ложкиным» не рисковали. Вместо него прозвище прилипло к Сергею. Он так привык к нему, что порой не отзывался на своё собственное имя. Серёжа гостил у нас на даче, когда началась война, и возвращаться в Одессу ему было нельзя. Вместе с нами ехали невестка дедушкиного друга Николая Ивановича Побединского, Мария Ивановна с детьми Колей и Марой. Коле было лет 12, а Маре – около пяти. Я взял с собой свою любимую игрушку – старую обезьяну Яшку, которая досталась мне по наследству от отца. Уезжали мы из Москвы на поезде, а в городе Горьком пересели на баржу, которую тянул сначала вниз по Волге, а затем вверх по Каме привязанный к ней бок о бок небольшой пароходик. Всю эту поездку по реке я хорошо запомнил. Была солнечная, относительно теплая погода. Берега реки проплывали мимо нас довольно близко, на них было много песчаных пляжей, на которых мне очень хотелось поиграть в песок. На палубе баржи стояли какие-то крупные предметы, закрытые брезентом. Под ним мы с Марой прятались от моей няни, а более старшие дети скрывались от взрослых, играя в карты. Плыли мы около двух недель. Спали все, насколько я помню, на палубе, и только нас с мамой поместили в крошечную каютку размером чуть больше туалета.
С жильём в Молотове было плохо. Дед долго не мог найти ночлега, пару ночей все провели на вокзале. Уже во взрослом возрасте я прочитал об этом в записках своего деда, выдержки из которых я привожу здесь. «Едва ли будем вспоминать о жизни в этом городе с удовольствием: условия, в которых мы туда ехали, были кошмарными, прием в самом Молотове очень неласковый, отношение к нам, в частности ко мне, как крупному специалисту, было плохое со стороны здравотдельской администрации и местных властей. Помещение после больших хлопот было отведено в виде одной комнаты, в которой мы всемером никак поместиться не могли. Да и эту комнату в семье местного профессора получили с условием, чтобы не было ребенка, а у другого профессора в соседней квартире получили просто отказ. Почему, неизвестно, так как все равно через 2–3 дня у них эту комнату заняли. В Горсовете мне сказали, что больше они комнаты отвести не могут. Если я найду сам помещение, то они его узаконят. Как я буду искать в чужом городе, не имея знакомых, помещение? Этот вопрос их не интересовал. Найденная в конце концов комната в развалющей избушке требовала большого ремонта: пришлось делать рамы, вставлять стекла, забивать стены. Там поселились Наля с Алешей, Сережа Филатов и Матреша. Затем пришлось туда же на койку поместить М. И. Побединскую. Когда начались морозы, там так было холодно полом, что на стенах внизу стал намерзать лед. Пришлось переехать в ещё худшее, грязное, более тесное помещение, единственным достоинством которого была его близость к нашей комнате, где жили я, Лиза и Марина…». К счастью деду удалось устроиться консультантом в железнодорожную больницу, где, как он пишет, отношение к нему было хорошим и где ему удалось получить неплохую комнату в новом доме с центральным отоплением, правда без электричества. «К сожалению, – пишет дед, – эта комната помещалась в доме, отстоявшем от нашей с Лизой комнаты на расстоянии 35–40 минут ходьбы, а ходить приходилось ежедневно, так как обедали мы у Нали, где жила и Матреша, ходившая за обедом в столовую тоже на другой конец города. Этот обед состоял из болтушки с небольшой добавкой крупы, или макарон, или гороха, а на второе полторы оладьи или в лучшем случае два яйца. Впрочем, иногда бывала каша из рубленой пшеницы с каким-то маслом. Это давалось в столовой для научных работников и получал это только я. Иждивенцы не получали ничего. И в то же время получавшие обед в столовой Облисполкома имели вполне приличный, по уверению случайно туда прикрепленных, стол. Питаться в этой столовой имели право все работающие или имеющие какое-либо отношение к этому учреждению люди: какая-нибудь подшивальщица бумаг входящих и исходящих, шофер, который возит облисполкомщика и т. д., а старые заслуженные деятели науки должны быть благодарны, что у них есть своя столовая, «академическая», в которой «по блату» питаются совсем не ученые, а канцелярские работники здравотдела, цирковые работники и т. д. Не хочется вспоминать об этом унижении достоинства человека в угоду уменью устроить свои делишки какими угодно путями. Ещё много раз придется возвращаться к этой молотовской жизни, но подолгу останавливаться на ней не стоит, а то остается какой-то скверный осадок и портится настроение».
Город Молотов я помнить не могу, так как меня никуда не водили. Зато я хорошо помню комнату, где мы жили. Она была в полуподвальном помещении и, когда началась зима, там было очень холодно. На стену около нашей с мамой кровати повесили какое-то одеяло, и когда поднимали его край, под ним был слой льда. Зато у нас был двор, где Марина с Ложкиным соорудили снежную горку. Горку полили водой и мы стали кататься с неё на кусках фанеры. Потом моя няня из самых добрых чувств вылила на неё ведро помоев, и горка приобрела желтый цвет. Бабушка, увидев желтую горку, возмутилась и хотела нам запретить с неё кататься. Мы были очень недовольны этим, но тут в командировку на пару дней приехал мой отец, который насыпал на горку нового снега и вновь залил её чистой водой.
Ещё одно моё приятное воспоминание связано с байдаркой. Кто-то из знакомых моей матери привез с собой легкую разборную лодку и пригласил маму покататься. Мы с няней тоже пошли на берег реки, где невдалеке от железнодорожного моста на лужайке собирали лодку. Это было очень интересно. Потом лодку спустили на воду, в неё сели взрослые и поплыли вдаль по реке. Мне тоже хотелось прокатиться, но меня, естественно, не взяли.
Моя мать, с юности занимавшаяся спортом, смогла устроиться инструктором по лыжам в спортивное общество «Спартак» и даже выступала за него в соревнованиях. За это ей выдавали талоны на питание, которое она приносила нам домой. Ещё один эпизод, связанный с едой, врезался в мою память: мешок с неочищенным рисом, который привез из Ташкента от В. П. Филатова какой-то его знакомый. Этот мешок риса, можно сказать, спас нам жизнь, и мы ели его в течение всей голодной зимы 1941–1942 гг. Запомнился мне и страх, когда пропала моя мать – она отправилась за продуктами в деревню и заблудилась – её привезли на следующий день всю обмороженную. Весной 1942 года заболели пневмонией Елизавета Петровна и Наля. «Это был кошмарный период жизни в Молотове, – вспоминал дед. – Я думал, что потеряю Лизу, очень истощенную и ослабленную предыдущей жизнью. Но, по счастью, всё обошлось благополучно… благодаря сульфидину».
Сперанские прожили в Молотове год и два месяца и 3 октября 1942 года вернулись в Москву. Незадолго до этого, в июле 1942 года, мы с мамой поехали к отцу в Ярославль, где он в это время служил. Дед вспоминал, что «этому предшествовало полтора месяца переписки и телеграмм, так как Адриан не мог получить помещения, пока не приедет жена, а она не могла ехать, если не было где остановиться». По дороге с нами случился неприятный эпизод, который к счастью окончился благополучно. Выезжали из Молотова мы в теплушке – товарном вагоне, в котором перевозили и скот, и строительные материалы, а для людей там были устроены нары из досок, и стояла печка-буржуйка, дрова для которой добывали все, кто как мог, во время стоянок. Где-то посередине пути моя мать встретила на станции знакомого офицера, который ехал в том же поезде, но в пассажирском, кажется даже купированном, вагоне. Он сказал, что у них есть одно свободное место, и он договорился с проводником, чтобы женщине с ребенком разрешили туда перебраться. На каком-то полустанке мама отнесла меня, уже довольно тяжелого мальчишку, в этот вагон, а затем побежала по путям обратно за вещами. И в этот момент поезд тронулся. Маму успели на ходу втащить в нашу теплушку, а я в течение трёх часов ехал один с незнакомыми мне людьми и ужасно боялся, кажется, даже ревел. Наконец, на очередной остановке мама к моей невероятной радости наконец-то появилась. И больше мы не расставались.
