Владимир Найдин - Реанимация Записки врача
Однако мы — люди упорные. Ромуальд выписался домой, и я ему еще дважды повторял «уколы возрождения». Благо не надо было доставать машину «Скорой помощи». Невеста в халатике крутилась поблизости и подавала ценные советы. Рефлекс восстановился. Хеппи-энд! Через годик даже дитя появилось. Достижение! Но методику запретили. Велик риск, щекотливая тема, и год неподходящий — не то 73-й, не то 75-й. Не помню. Но время явно застойное.
А у самого Воли сын вырос абсолютно с обратным знаком: примерный семьянин, европейски лощеный джентльмен и спокойный, уравновешенный человек. К тому же настоящий ученый — молекулярный химик. Полиглот — знает не то десять, не то пятнадцать языков. Женился на иностранке и сразу уехал к ней. Там и живет. В Россию не приезжает. За исключением одного случая. И то — не по своей воле. Ну, это другая история.
Он вообще-то был вундеркиндом. Я с ним познакомился, когда ему было двенадцать лет. Ходячая энциклопедия. Знал все, до чего мог дотянуться. Учился шутя и на одни пятерки. Я решил подразвить его физически. Привез из Москвы боксерские перчатки и показал несколько приемов. Он надел перчатки, внимательно меня выслушал, немного подумал и двинул отца в челюсть. Да так удачно, что тот упал на спину и сломал дверцу шкафа. «Ты мне его испортишь, — сказал Воля, потирая ушибленный бок, — пусть лучше будет ученым».
Он и стал им. Школу окончил с золотой медалью в четырнадцать лет. За год проходил по два класса.
Выпускное сочинение написал в стихах. В РОНО удивились и поставили двойку — в стихах не положено. Воля ринулся в ГОРОНО. Там тоже удивились, но исправили на пятерку. Потом поступил в МГУ без репетиторов и окончил в девятнадцать лет.
Гиршин очень им гордился, рассказывал о нем всем друзьям и даже некоторым женщинам, если они задерживались дольше, чем на пятнадцать минут.
С заграничной родней поддерживал чудные отношения. Объяснялся преимущественно жестами, но так красноречиво, что они его понимали хорошо.
Потом сам уехал жить за рубеж. Начал новую жизнь. Со старыми привычками. Флаг ему в руки.
Муха на потолке
Во время большого медицинского конгресса английский докладчик начал свое выступление с показа одного-единственного слайда — беловатый мутный квадрат, а в середине лампа. Рядом — муха. На потолке. Известный всем плафон с лампочкой и мухой, который встречается в Лондоне и Вязьме, Нью-Йорке и Туле, в Мытищах и Санкт-Петербурге. Тогда еще в Ленинграде. Потому что дело происходило лет тридцать, а то и сорок назад. Именно этот слайд с анонимным потолком докладчик отбросил на экран и… замолчал. Сказал вначале что-то вроде: «Дамы и джентльмены!», включил прибор и замолк.
Все уставились на картинку, ждали продолжения или объяснения. Но докладчик спокойно стоял, дружелюбно поглядывая на аудиторию, и… не говорил ни слова. Прошла минута, потом две, в зале послышался ропот, вежливое недоумение, переглядывание… Потом — три минуты, четыре… Покашливание. Наконец, чутко уловив приближение «перебора», лектор сказал: «Вы смотрите на эту картинку всего три минуты, и она уже вам надоела. Она примитивна и не несет никакой информации. Скучно и тоскливо. Но парализованный спинальный больной вынужден смотреть на этот «пейзаж» часами, днями, годами. До смерти. Каково ему? Разве так можно жить?». Зал сочувственно зашумел…
Валя Перов, мой пациент, ставший почти другом, был именно шейным спинальником. И эта осточертевшая картинка была наименьшим злом среди всех бед, настигших его в одночасье теплым сентябрьским днем 196… какого-то года.
Валентин был штатным летчиком-испытателем в очень солидной «конторе». Успешный, удачливый, грамотный. Окончил МАИ — авиационный институт. Фактически — инженер-испытатель. Находился в резерве отряда космонавтов. Прошел все комиссии. Характер твердый, нордический, хотя родом из Бишкека (тогда Фрунзе). От тесного общения с коренным населением — глаза чуть припухшие и раскосые, самую малость. Неизменная любовь к мантам (это такие гигантские пельмени). Валя мог съесть одномоментно десять мантов, что равно пятидесяти хорошим сибирским пельменям.
Серьезный мужчина.
Так вот, день был теплый, сентябрьский. Бабье лето, плавала легкая паутина, прилипала то к щеке, то ко лбу. Валентина она не раздражала. У него была очень устойчивая нервная система. Тогдашняя жена Мара повела дочку Олю в садик. Торопилась. Она тоже летчица, только спортивная, акробат (или «акробатутка», как шутил Валя). Ежедневные тренировки. Летная семейка.
У Вали — выходной. Основных испытательных полетов не было. Но по общественной линии нарисовалась нагрузочка — надо испытать планер, который уже через месяц отправится на чемпионат мира. Не его это дело, да и серьезное начальство из «конторы» наверняка было бы против. Если б знало. Но оно узнает, увы, позже. А пока Валя надел легкий комбинезон, ботинки на толстой подошве, белый подшлемник и старый кожаный шлем — испытанный товарищ, в молодые буйные годы частенько «планерил». Увлекался этими бесшумными полетами — свистом ветра, невесомой послушной «фанерой», подхватыванием воздушных потоков, которые мощно влекли вверх и вдаль, передавая как бы из рук в руки другим потокам. Такая увлекательная игра! Эх, молодость! Ветер в… заду.
Он и сейчас не старик, всего тридцать пять, самый смак, но копилка переживаний почти полная. Почти… И горел, и садился аварийно, и катапультировался. Много чего было. Ладно…
Пошел в диспетчерскую, получил полетный лист для испытаний. Знакомый такой желтый листок, разделенный пополам вертикальной линией: слева — название фигуры пилотажа, справа — оценка выполнения. Спрятал его в наколенный прозрачный карман. Кто составил полетное задание — неизвестно, подпись неразборчива. Обратил на это внимание, коротко ругнулся. И правильно сделал. Убить его мало. Ну, это потом.
Взял дежурный парашют — такой плоский ранец. В кабине положил его под голову. Больше некуда. Очень неудобная кабинка — узкая, тесная, и лететь надо почти лежа, ноги где-то под приборной доской. Тьфу на вас! Это все, чтобы уменьшить фюзеляжное сопротивление. Мудрецы! Размах крыльев — огромный. Кончиков крыльев не видно. Вот конструкция — фюзеляж узенький, как осиная талия, а крылья длинные, стрекозиные. Не планер, а сказочное насекомое.
Полетели. На заданной высоте, где-то около двух тысяч, отцепился от буксира, покачали друг другу крыльями. Пока, мол, до встречи. Воспитанные люди. До встречи… Ирония судьбы.
Стал выполнять летные задания: первое, второе, третье… Планер слушался вполне прилично — горка, свечка, развороты. А на следующую фигуру он не был рассчитан… Безымянный деятель-мудак ошибся — вписал в полетный лист не ту фигуру. Под ухом раздался зловещий сухой треск, как будто расщепили сосну, и плоскость (крыло) отвалилась. «Привет Шишкину из «Мотора», как говорилось в популярной «Первой перчатке». Планер на мгновение завис и стал падать по принципу «кленового листа», скользя по кругу.
Началась борьба за жизнь. Валя пытался отодвинуть назад фонарь-колпак, чтобы вылезти из планера законным путем. Но кабину перекосило, колпак заклинило, и он не сдвигался ни на миллиметр. В таком случае его можно было выбить ногами. Такие ножищи, да еще в могучих башмаках — вполне подходящий инструмент для такого вышибания. Но и тут незадача — ноги зажаты глубоко под приборной доской. Чтобы их подтянуть и достать оттуда, надо сесть в кабине. А кабина-то как раз закрыта чудным плексигласовым колпаком, крепким, как броня танка, и нависает почти над самой головой. Упс! Мышеловка захлопнулась. Молодцы конструкторы. Сэкономили. Уютный планерок. Могила.
Еще немного пошебаршился, попытался повернуться на бок, кулаком выбить фонарь. Все тщетно. Передал по радио. Попрощался — и словами и мыслями.
Ударился спиной. Сознание потерял, но ненадолго — все-таки падал плавно и медленно, но достаточно, чтобы на том уровне, где лежал край парашюта, получился перелом шейных позвонков. Паралич рук и ног. И всего остального.
Вообще, треснулся «знатно», аж гул пошел по аэродрому. Хорошо еще, что на поле упал, а не в лес или на поселок. Вытащили из кабины довольно быстро, но Валя все это помнил смутно, отрывочно. Какие-то эпизоды ярко всплывали перед глазами, потом расплывались, исчезали, появлялись другие картинки и образы. Мелькнуло перекошенное от страха лицо жены. Исчезло…
Уже в санитарной машине появилось странное чувство невесомости, есть только голова, правда, какая-то подозрительно тяжелая, а тела — нет. Оно не то чтобы легкое, невесомое, а как бы отсутствующее. Нет его, тела-то, некая голова профессора Доуэля. Руки не поднимаются, ноги не шевелятся.
Так началась его новая «спинальная» жизнь. Жизнь-борьба, жизнь-приспособление, жизнь- мучение. Но жизнь! Черт бы ее побрал!
