Филипп Бассин - Проблема «бессознательного»
Последнее положение может вызвать недовольство, авторов, которые более специальным образом рассматривают «идеалистические» (?) концепции феноменологии и психоанализа в связи с моим пониманием этих теорий, т.е. в связи с моим толкованием клинической реальности. Они меня упрекают в диалектическом подходе[120]поскольку я, стремясь преодолеть противоречия между психогенезом и органогенезом (противоречия между детерминирующей ролью факторов внешнего и внутреннего порядка), попытался создать, опираясь, на «научные» как мне кажется, принципы Jackson возможно более ясное представление о структурных уровнях, которые скрыты в нормальном состоянии и которые болезнь «выявляет».
Я стремился построить существенно архитектоническую теоретическую модель, организация отношений в которой может обрисоваться только после того, как раскрывается совокупность структурных связей, освещаемых каждой из существующих теорий лишь частично. Если авторы рассматривают как эклектику это стремление понять целостность организации человеческого существа, я согласен быть эклектиком или, точнее говоря, синтетиком. в моей научной работе. Если же они хотят сказать, что я эклектик, потому что располагаю рядом разнородные точки зрения, не имеющие друг с другом связей, я им предлагаю (они меня извинят за это в связи с уважением, которое они мне оказывают и которое я со «своей стороны испытываю по отношению к их работам) прочитать мою книгу «Сознание». Я не допускаю, что они смогут это сделать, не заметив, что упрек, который они мне адресуют, плохо обоснован. Я не заимствую у феноменологии ее способ описания явлений, составляющих сущность сознания, его структуру и природу; я не заимствую у психоанализа его представление о бессознательном (которое я к тому же критикую, основываясь на работах самого Freud), ибо сознательное существо не может себя воспринимать и еще менее может ощутить себя во всей своей реальности, не прибегая к заключенному в нем бессознательному. Это не потому, что я основываюсь на этих теориях, которым авторы не доверяют, по каким-то непонятным причинам (или, вернее, по причинам, понимаемым мною достаточно хорошо, чтобы увидеть в них их собственные философские предубеждения), я должен стать эклектиком, озабоченным только тем, как можно позаимствовать немножко «тут», немножко «там», немножко «справа», немножко «слева», и не беспокоящимся, каким образом можно свести все эти данные во внутренне увязанную систему.
Уже сама упорядоченность организации психической жизни и системы отношений, которую последняя представляет, не могла бы рассматриваться как строгая детерминация, закономерности которой выражаются с помощью представления о рефлексе. Автономность и свобода сознательного существа гарантируются его преднамеренной «гештальтизацией» («Gestaltisation intentionnelle»). Я полагаю, что именно это обстоятельство шокирует авторов, к искренности которых я в свою очередь позволяю себе обратиться (с позиций именно диалектики, которая, организуя сознание, обусловила восхождение человека от животного к подлинно человеческому уровню). Я просил бы авторов присоединиться к мысли о том, что центральная нервная система — это орган, освобождающий, а не связывающий нас (если иметь в виду и социальную среду). Свобода человека зависит не Только от его социальной среды, которая отражается в его речи и поведении (в этом отражении сущность рефлекса), но и от его собственной, личной организации, расстройство которой вызывает психическую болезнь. В этом плане я более требователен, чем господа... имея, в виду, что в конечном счете болезнь провоцируется поражением нервных структур, а не только изменением: социальных условий существования (я особенно резко критиковал на «Интернациональных встречах» в Женева в 1964 г. теорию социогенеза психической болезни, защищаемую идеологией, которая является антиподом диалектико-материалистической рефлексологии, т.е. культуралистской антропологией экзистенциализма или англо-саксонским бихэвиоризмом). Представление о диссолюции или функциональной деструкции является для; меня в патогенезе психических расстройств основным. И я придерживаюсь этого представления до такой степени, что после того, как я «эклектически» позаимствовал; у феноменологии Husserl и Heidegger или у психоанализа: то, что в них есть ценного, я отверг эти учения за их неспособность дать научное определение феноменов, являющихся предметом психиатрии. Я являюсь поэтому, возможно, «эклектиком», который заимствует справа и слева, но который направляет одновременно направо и налево критические соображения по поводу оспаривающих друг друга психиатрических концепций. Отсюда следует, что я не эклектичен, а критичен в своей позиции. Я не «эклектик» в органодинамической психиатрической концепции, которую сформулировал, опирась на естественную организацию динамики отношений, а скорее «синтетик», учитывающий интегрированный характер функций центральной нервной системы.
Когда авторы меня упрекают за то, что я не показал «как данные, например, феноменологического анализа картины шизофрении можно было бы логически соотнести с результатами изучения распадающихся условнорефлекторных динамических стереотипов», «каким образом отрицающий всякое рациональное постижение экзистенциалистский подход можно сочетать с признанием церебральной обусловленности психического расстройства», когда эти выдающиеся ученые признают, что они не видят в этом выражение «интеллектуальной небрежности» и когда они верят, что я не могу не понимать, что средство, позволяющее прийти к такому синтезу, создает для меня «одну из наиболее грозных перспектив, которые вообще могут раскрыться перед научным исследованием»[121], я в свою очередь обязан их спросить, не думают ли они, что именно понятия эволюции и диссолюции нервных функций или, выражаясь более обобщенно, идея интеграции (Jackson и своеобразие позитивного и негативного в нейропсихической патологии), или различие между первичными и вторичными признаками по Bleuler — что именно эти фундаментальные категории являются тем, что позволяет построить научную модель, научную теорию, не подлежащую подобной критике?
Не желая быть эклектиком, т.е. тем, кто оппортунистически соглашается то с одной, то с другой школой или идеологией, я должен, однако, сказать, что отмеченное мною выше совпадение наших мнений по фундаментальным вопросам побуждает меня не задерживаться на разногласиях частного порядка. Я критиковал и продолжаю критиковать павловскую теорию обусловливания в ее применении к психопатологии, но благодаря этому я становлюсь только более свободным, утверждая, что значение организации мозга, от которого зависит более или менее непосредственно организация сознания, мне представляется главным. Ибо еще раз, и это будет моим последним словом, психическая болезнь зависит не от внешнего мира, который благодаря нервной системе воспринимается индивидом, а от патологических особенностей внутренней организации этого индивида. Это справедливо в той мере, в какой эти особенности представляют уязвимую иерархию структур, образующих поле сознания (непосредственно переживаемый опыт) и поле операциональное («champ opérationnel»), в котором личность, опираясь на свою историю и свою систему оценбк, создает собственный мир. Таковы в действительности логические связи в научной концепции, которая пыталась (возможно, без того, чтобы это было на деле достигнуто!) устранить противоречия, заключенные в самом ее объекте: в дезорганизации психического, которая не может быть понята без общей гипотезы об организации психики, т.е. о способе включения мира, внешнего для субъекта, в мир внутренний. Сознание — это не простое отражение, не смутный эпифеномен, не сцепление рефлексов, это непосредственно сама организация как таковая.
Реплика профессора Brisset.
Я не хочу увековечивать спор с проф. Бассиным. Я полагаю, что каждый из нас должен остерегаться думать, что только он располагает научным методом. Девизом Маркса было: «De omnibus dubitandum». Этот девиз предостерегает против догматизма, за которым скрывается призрак всемогущества науки, это неизбежное перевоплощение нарциссизма знания.
