Эмилия Александрова - Искатели необычайных автографов
— А он что? — интересуется Фило. — Небось разразился проклятиями?
— Эх, мсье, плохо вы знаете иезуитов! Ноэль отвечал кротко, с велеречивым смирением. Он-де изменил свое мнение о пустоте под влиянием доводов Паскаля, а потому не обидится, если тот по болезни ему не ответят. Не имея охоты к бессмысленным спорам, молодой ученый и впрямь промолчал. А иезуиты только того и дожидались! Они распустили слух, будто он потому не ответил, что признал себя побежденным.
— Но ведь это же низость! — возмущается Фило.
Бес философски пожимает плечами. То ли бывает! По части провокаций святым отцам ни один черт в подметки не годится. А уж о Ноэле и говорить нечего! Подстроив одну гадость, он тотчас приступил к следующей: состряпал несколько путаных сочинений, нафаршированных злобными выпадами против сторонников пустоты. В одном из них — оно называется «Полнота пустоты» и посвящено принцу Конти — преподобный отец совершенно недвусмысленно призывал влиятельного аристократа строго покарать нечестивцев, которые оклеветали природу на основании плохих опытов и ложных выводов.
— Ну, а Паскаль? — пристает Фило. — Как отнесся к этому он?
— Продолжал размышлять об опытах Торричелли, мсье. На сей раз ему захотелось выяснить, что удерживает ртуть в трубке на определенном уровне. Собственно, правильную догадку высказал уже Торричелли: жидкость поднимается лишь до тех пор, пока не уравновесится внешним воздухом. Но догадка догадкой, а доказательство доказательством. И Паскаль приступил к опыту на горе Пюи де Дом. К тому самому опыту, который подтвердил существование атмосферного давления.
Но Фило давлением не интересуется. Ему до смерти любопытно, как повели себя отцы-иезуиты, когда пустота в трубке стала доказанным фактом. Небось продолжали долдонить свое?
— Еще одна ошибка, мсье, — вздыхает бес. — Отрицать существование пустоты после доскональнейших опытов Паскаля не было никакого смысла. И мстительные святоши придумали новую подлость: обвинили его в плагиате. Он, дескать, приписал себе опыты, которые в действительности принадлежат Торричелли. Вот вам типичный образчик иезуитской снисходительной морали.
Филоматики озадачены. Как он сказал? Снисходительная мораль? Это что же такое?
— Хитрая штука, мсье! — отвечает бес. — Требования христианской религии суровы: не убий, не укради, не прелюбодействуй, не преступи клятвы своей… Заметьте, здесь что ни фраза, то «не», и отцы-иезуиты очень скоро сообразили, что на этом «не» далеко не уедут. Вот они и напридумали множество послабляющих оговорок и хитроумных условий, которые позволяют им оставаться чистыми перед лицом Господа, наживаясь, властвуя и живя в свое удовольствие. Это называется у них казуистикой.
— Казуистика… От латинского «казус» — «случай», — сейчас же определяет Фило.
— Совершенно верно, мсье. Так сказать, руководство на случай, применительно к обстоятельствам. К примеру, судья разбирает тяжбу, где обе стороны приводят одинаково достоверные доказательства своей правоты. Как ему поступить? Не знаете? А казуистика — она все знает. По ее мнению, дело надо решить в пользу того, кто дал судье некую мзду.
— Тьфу! — в сердцах сплевывает Мате.
— А вот вам другой случай: клятва. Дать слово и не сдержать его — грех это или не грех? Конечно, грех, говорят казуисты, но… Но только в том случае, если, давая обещание, вы намеревались сдержать его. Если же такого намерения у вас не было, поступайте, как вам заблагорассудится.
— Да ведь этак можно оправдать любую мерзость! — наивно изумляется Фило.
— Все! Решительно все, мсье. Даже убийство. Сказать, например: «Я хочу убить этого человека!» — не просто грех, а грех номер один. Но стоит добавить про себя: «Если так угодно Богу», — и ты уже чист как стеклышко…
— К черту! — вскипает Мате, с ненавистью глядя на благостную физиономию Ноэля. — Асмодей, несите нас прочь отсюда! И ни слова больше об иезуитах. Слышать о них не могу!
— Как угодно, мсье, — привычно склоняет головку тот. — Попрошу, однако, отметить, что история с пустотой была первым столкновением Паскаля с иезуитами.
— А что, будут разве другие? — любопытствует Фило.
— Всенепременно, мсье. И уж тогда святым отцам несдобровать! Запомнят они Паскаля. Он им такое устроит…
— Кто? Он?! Юноша на высоко взбитых подушках? Такой болезненный, такой слабый…
Но бес только ухмыляется в свои щегольские усики. Мсье плохо знает иезуитов, а уж Паскаля — подавно!
ЧЕЛОВЕК-СЛУЧАЙ
Фило разгневан. В конце концов, это несносно! Его воспитывают с утра до ночи. То Мате, то Асмодей. Того он не знает, этого не угадал… Но теперь баста! С этой минуты он не дает себя в обиду.
— Асмодей! — произносит он тоном восточного деспота. — Что-то вы больно дерзки стали, милейший. Попридержите язык и займитесь делом. Меня интересует вон тот четырехугольный двор с аркадами понизу. Хотя для двора он, пожалуй, слишком велик. Так что скорей всего это площадь, и очень, надо сказать, красивая. Хорошо бы узнать, как она называется.
Асмодей молчит.
— Асмодей! Я, кажется, к вам обращаюсь. У вас уши заложило?
— Нет, мсье, — мычит тот, не разжимая рта, — с ушами все в порядке. Язык. Вы велели попридержать его.
Он так мило дурачится, что Фило не выдерживает — улыбается.
— Ну будет, будет… Мир! — ворчит он добродушно. — Так как бишь она называется, эта площадь?
— Смотря когда, мсье. После Французской революции ее станут именовать площадь Вогезов. В честь первого восставшего французского департамента Во.
— А сейчас?
— Королевская площадь. Излюбленное место многих французских знаменитостей. Ришелье, Корнель, Виктор Гюго, Теофиль Готье[56] — все они (каждый в свое время) жили или будут жить на Королевской площади. Мадам де Севинье, правда, называет ее просто «площадь»…
Мате неприязненно хмурится. Мадам де Севинье? Кто такая? Фило сражен (теперь его очередь воспитывать!): не знать, кто такая мадам де Севинье! Это что ж такое делается! Известная писательница, превосходная стилистка, автор интереснейших писем, которые справедливо почитаются вершиной эпистолярного жанра во Франции… Да если угодно, в письмах Севинье отразилась вся Франция семнадцатого столетия!
— Не забудьте добавить: Франция, увиденная глазами именитой французской аристократки Мари де Рабютен-Шанталь, — своевременно напоминает бес. — Маркиза де Севинье — некоронованная королева Маре, самого аристократического квартала Парижа, который, кстати сказать, расположен рядом с Королевской площадью. Да вот он, мсье, как раз под нами! Роскошные особняки Маре принадлежат знатнейшим вельможам.
— Могли бы и не говорить, — бурчит Мате. — И так видно. Бархат. Позолота. Бесконечно повторенные зеркалами свечи и фигуры праздно беседующих гостей…
— Если не ошибаюсь, вы говорите про дом номер один, — тотчас определяет бес. — Какое совпадение! Как раз особняк несравненной Мари: у нее сегодня приемный день. Правда, сейчас она еще далеко не так знаменита, как станет впоследствии. Слава придет к ней посмертно, когда будет опубликовано ее интереснейшее эпистолярное наследство. Кстати, почему вы решили, что в салоне мадам де Севинье непременно празднословят? Конечно, в доме, где собирается «весь Париж», без светского сброда дело не обходится. Но наряду с тем бывают здесь и самые выдающиеся люди Франции.
— Салон… — брюзжит Мате. — Салон… Омерзительное слово. Претенциозное, слащавое. От него так и разит фальшью, жеманством, кастовым высокомерием.
— Не без того, мсье, не без того. И все же… Роль салонов в общественной и политической жизни Европы слишком велика, чтобы пренебрегать ею. Дело не только в том, что здесь формируется общественное мнение, обсуждаются все сколько-нибудь важные художественные и политические события. Нередко именно тут, на фоне бездумной светской болтовни, в легких словесных пикировках и яростных стычках мнений рождаются и оттачиваются мысли, чреватые величайшими социальными переворотами. Не будет преувеличением сказать, мсье, что идеи, вскормившие Великую французскую революцию, крепли и совершенствовались не только в тиши кабинетов французских просветителей, но и в аристократических салонах. Ко-ко… Диалектика, так сказать. В недрах господствующего класса зреют силы, которые приближают его крах.
Но Мате непримирим. Силы, идеи… Пока что он видит только то, что здесь играют в карты.
— В самом деле, — оживляется Фило. — Зеленые лужайки ломберных столов, зажженные канделябры. Тонкие пальцы, нервно тасующие колоду… Прямо иллюстрация к пушкинской «Пиковой даме»!
— Эпоха не та, — солидно замечает бес. — События «Пиковой дамы» разворачиваются в девятнадцатом веке.
