Эдуард Фукс - История нравов
Первоначально эта программа осуществлялась скудно и жалко. На сцене изображалось, как влюбленные парочки раздеваются, причем такие сцены старались несколько осложнить в том смысле, что свидетелями становилась не только публика, но и другие действующие лица. Так как пускали вперед самые сильные эффекты, то, естественно, их нельзя уже было усиливать, можно было только придумывать вариации. Апогей, которого сейчас же и достигли, состоял в том, что на сцене устраивались сразу две спальни с двумя влюбленными парочками, так что раздающаяся в одной комнате musique de chambre действовала возбуждающе на находящуюся в другой комнате пару, представляющую к тому же уже немолодых супругов.
Таково, например, содержание пьесы «Брачная зима», делавшей в 50-х гг. полные сборы. Один современный рецензент так передает ее содержание: «На сцене видны две спальни, позволяющие одновременно знакомиться с интимной жизнью только что обвенчавшихся молодоженов и другой пары, уже успевшей в силу времени и привычки значительно остыть. Обе пары действуют друг на друга возбуждающе, с шумом переставляя кровати, так что старая пара, только что поссорившаяся, пытается теперь разжечь себя счастьем молодой четы. На сцене раздеваются, идут на глазах публики, нисколько не стесняясь, спать и обнаруживают такую наивность нравов, что зрителю начинает казаться, что перед ним разыгрывается катехизис для новобрачных. Вы точно присутствуете при представлении дикарей, соединивших в одной праздничной пьесе все свои варварские обычаи и обряды в честь свадьбы одного из членов племени».
Под влиянием развивавшегося коммерческого духа были придуманы и другие подробности и трюки, в особенности был использован столь пикантный мотив смешения одного лица с другим. И хотя в конце концов всегда торжествовала добродетель, как это обычно бывает в порнографических произведениях, по существу все эти пьесы были восхвалением того, что по официальным понятиям считалось безнравственным. Это прославление выражалось в том, что все недозволенное изображается в возможно более очаровательном и соблазнительном виде. По этому рецепту поступают вплоть до наших дней, добиваясь дешевой ценой значительных успехов. Важной союзницей в таких делах всегда была музыка, так как она способна изобразить половые отношения не только намеками, но и так ярко, как это никогда не в силах сделать слово.
Немецкие иллюстрации к мемуарам Казановы. 1845
Опера превратилась в оперетку, при помощи которой можно было достигнуть пикантнейших эффектов. Оперетка всегда была не чем иным, как прославлением эротически-пикантных положений. Многие композиторы опереток не более как композиторы скабрезностей. Впрочем, не следует упускать из виду, что музыка может выражать эротическое напряжение, для которого нет терпимых слов, также и в таких звуках, которые могут действовать освобождающим и возвышающим образом. Можно эротическую тему облечь в звуки так умно и остроумно, что даже смелая мысль получит право гражданства. Вот почему такие композиторы, как Оффенбах и Иоганн Штраус, не являются порнографами. Другим союзником, стремившимся культивировать на сцене скабрезность, был балет, также достигший своего высшего расцвета в XIX в., о чем нам еще придется говорить. Здесь необходимо упомянуть лишь о том, что он был включен в виде массового или единичного танца в каждую оперу. До выступления Рихарда Вагнера, восстававшего также и против этого унижения театра, ни одна опера не обходилась без балета. Отсюда следует, что поэты и композиторы лишь косвенно были совратителями публики, более или менее предусмотрительными исполнителями ее же воли. Истинный диктатор — публика.
Будет ли театр кафедрой пропаганды высших идеалов человечества или же станет навозной ямой порнографии, это всецело зависит от исторической ситуации. Она виновата также в том, что иногда артист настолько затемняет самую пьесу, что главный интерес обращен на него, а не на ее идею. Это бывает обычно в такие эпохи, когда люди довольствуются позой действия, чтобы избежать самого действия. А такую эпоху переживаем мы как раз теперь. В настоящее время все сводится к эстетизму, а этот последний связан в значительной степени с личностью посредника, то есть артиста. Отсюда нелепое преклонение перед актером. В такие эпохи люди воображают, что поступают как революционеры или по крайней мере смело, если порывают со старыми традициями формы и превозмогают чувство чопорности и стыдливости.
Таким «революционным подвигом» было, например, появление Монны Ванны без трико, так что при откидывании плаща публика видела ее полную грудь, или появление Юдифи и Саломеи, верхняя часть тела которых также была обнажена. На самом деле это, конечно, не более чем ухищрения спекулянтов, отвлекающих внимание публики от идеи в сторону пикантной детали. Обнаженная грудь Монны Ванны и Саломеи выдвигается в центр представления, тогда как эта подробность должна была быть только жестом. Что эта скабрезная пикантность считалась в самом деле гвоздем всей роли, лучше всего доказывает тот факт, что одно время хорошенькие исполнительницы этой роли с какой-то манией снимались именно в тот момент, когда Монна Ванна откидывает плащ и показывает грудь, и выставляли себя в таком виде в витринах всех художественных магазинов. Другим последствием этой тенденции было то, что большая публика знала из всей пьесы только одну эту подробность и что именно эта подробность и привлекала ее в театр.
Какой вывод нужно сделать из всего сказанного? Вывод гласит: все притупились, и актеры и публика, и все поэтому жаждут сенсационных переживаний: одни — представляя, другие — созерцая. А затушевываются и оправдываются эти сенсационные переживания высокими фразами о «мужественном служении правде».
Танец как представление, как спектакль в противоположность танцу как развлечению, в котором каждый может участвовать, — это нечто особое. Впрочем, только с точки зрения исторической оценки. По существу они одно и то же. Каждый танец есть не что иное, как чувственный экстаз, чувственное опьянение, выражающееся в ритмических движениях, соответствующих истинному переживанию этих чувств в их стилизованном виде. На этой особенности и покоится увлечение, с которым участвуют в танцах, а также никогда не ослабевающий интерес к балету и к танцам соло.
Способность танца заставить переживать самому и передавать другим чувственное возбуждение коренится именно в этой его сущности, о которой мы неоднократно уже упоминали. Вот почему танец был одним из лучших средств массового совращения, практикуемого на крупнокапиталистических началах. Вот почему, с другой стороны, характер балета и танца соло должен был измениться в буржуазный век по сравнению с эпохой абсолютизма.
Соответствующая сущности абсолютизма, застывшая в своей строгости форма должна была смениться вакхической разнузданностью, символизировавшей разнузданность наслаждения. Этот переворот совершился, правда, уже в XVIII в., когда все общественное здание стало шататься, и потому уже тогда балет и танцы отличались крайней страстностью. Первой видной представительницей этого нового темпа была знаменитая Комарго. Она принадлежала, между прочим, к числу тех танцовщиц, которые прибегали к излюбленному трюку — танцевать без кальсон, что до крайности повышает эротическое любопытство зрителей, отчасти, конечно, потому, что никогда не получает полного удовлетворения. Так как танец оказывает особенно сильное впечатление на чувственность зрителя, то интерес к балетным звездам часто доходил в известных кругах до настоящего безумия. Было время, когда даже самые видные газеты не знали более настоятельной задачи, как подогревать это безумие.
Когда в конце XVIII в. в лондонском театре подвизались с огромным успехом танцовщицы Паризо, Каро и Кемп, то в выходившей в Веймаре газете «London und Paris» им посвящалось больше места, чем французской революции. Обычным явлением было тогда, что свихнувшиеся поклонники выпрашивали у балерины старый изношенный башмак, обещая хранить его как святыню, или если из-за туфельки, слетевшей с ноги танцовщицы в партер, в публике начиналась такая драка, что многие получали серьезные повреждения, и успокоение наступало только после того, как туфелька была разорвана на части и каждый из участников драки мог назвать своим какой-нибудь обрывок трофея.
Портреты знаменитых балерин продавались в виде драгоценнейших гравюр. Эта помешанность на балете длилась очень долго. Выступление Фанни Эльслер, «балерины двух миров», Тальони, Пепиты и т. д. вызывали «взрывы восторга». Каждый их шаг отмечался газетами, каждый успех увековечивался ими, об их огромных гонорарах с триумфом докладывалось всему миру. В настоящее время только уж очень исключительные общественные круги восторгаются трюками знаменитых танцовщиц до такой степени, точно речь идет о высочайших проблемах человечества. Выступление ловких балерин давно уже перестало быть общественным событием, вызывающим всеобщий интерес.
