Георгий Миронов - Лики России (От иконы до картины). Избранные очерки о русском искусстве и русских художниках Х-ХХ вв.
Творения народных мастеров были, казалось, даже на ощупь тёплыми. Мы же с сестрой, в силу юного возраста, тогда мало что могли своими руками сделать. Первый опыт – уже в Прибалтике, в конце 40-х гг. Родители, в силу свободного знания немецкого языка (специальность ещё с Герценовского пединститута в Питере) работали в Антифашистской школе на базе лагеря военнопленных в Эстонии. Уже спустя годы из публикации в журнале «Новый мир» я узнал, что это была школа, готовившая под эгидой Главного разведуправления Генштаба военных разведчиков из числа военнопленных – немцев, венгров, румын, бельгийцев, итальянцев и др.
С этим периодом жизни связаны два «искусствоведческих» сюжета. В памяти первый год пребывания в г. Валга. Мама ещё не работает в «Школе». До Нового года – считанные дни. У нас ни ёлки, ни игрушек. На рынке мама купила расписные картинки. Вырезали из них головы Деда Мороза и другие атрибуты Рождества. Все трое – мама, сестра и я – старательно наматывали подаренную в медсанчасти «Школы» вату на выструганную знакомым «учеником» «Школы» по имени Фридрих основу, приклеивали гуммиарабиком вырезанные из картонного листа головы, изображения яслей, в которых по преданию родился Христос, оклеивали грецкие орехи из «американской помощи» «золотой» фольгой… А вместо ёлки послужила большая ветка туи. С тех пор к этому деревцу-кустарнику отношусь с особой нежностью. А ещё выпустили к возвращению отца с работы своего рода стенную газету. Рисовали немудрённые рисунки, писали двустишья (стихи в семье писали все – дед, мама, отец, сестра, племянница, – профессиональным литератором, поэтом и переводчиком, стал только я).
Рисунки у меня получались яркие, но очень уж примитивные. Спустя годы я узнал, что такая манера называется «наивное искусство» и весьма ценится в Западной и Северной Европе.
А в детстве главным было – преодолеть робость перед любым творчеством.
Мне было с чем сравнивать…
Году в сорок шестом из Главпура пришла директива, – провести ревизию библиотек лагерей военнопленных с целью изъятия «фашистской литературы». Руководить комиссией по изъятию запрещённой литературы приехал из Таллина блёклый, как церковная мышь, старший лейтенант из Особого Отдела. Несмотря на свою глупость и блёклость, он надеялся выстроить карьеру, как я сейчас понимаю, и в список «запрещённой литературы» попали и сказка «Рейнеке-лис», и роман Ганса Фаллады, и стихи Гейдерлинка. Немецким языком старлей не владел совершенно. Знал только «Хенде хох», но поскольку, в отличие от работников «Школы», во фронтовой разведке не служил, то и это словосочетание на практике не употреблял. Отец, перед войной работавший доцентом Пединститута в Петрозаводске, мог бы послужить для него авторитетом.
Но «специальное звание» давало старлею неоспоримые преимущества. Так что советов отца он не услышал. К уничтожению были приговорены тысячи книг на немецком языке, свезённые в библиотеку «Школы» из десятков реквизированных библиотек местных «фашистов» и сдавшихся в плен частей вермахта, обладавших небольшими, но хорошо укомплектованными библиотеками.
Конфликт со старлеем мог быть опасен для всего преподавательского состава. Тем более, что «Школа» и старлей проходили по разным ведомствам, причём находившимися в вечном и остром противостоянии. Удалось общими усилиями спасти из костра альбомы по гравюре и живописи на немецком языке. «Порнография» – небрежно бросил отец старлею, когда тот настороженно сделал «стойку» на гору альбомов, сваленную в стороне от костра. Он раскрыл навскидку пару альбомов с дивными гравюрами Дюрера, Гольбейна и Ван Дейка.
Вот так, в причудливом сочетании воздействия на выбор, иерархию ценностей, формирование предпочтений в изобразительном искусстве, складывалась система моего изучения истории живописи.
Немецкие мастера эпохи Средневековья и Северного Возрождения были для меня первыми персонификациями живописи Европы. Уважение к их мастерству сохранилось с детства. Лидировали же в моих предпочтениях потом совсем другие мастера.
И вот что любопытно, в детстве главным в живописи было для меня не «что», а «как». Казалось бы, ребёнка должен был, прежде всего, привлекать сюжет. Мне же было интересно, – как художник достигает такого совершенства в изображении других людей, окружающей его природы, мира вещей. И всё так похоже!
Правда был и информационный интерес. Многое об истории Германии, Голландии, Франции, Италии я узнавал благодаря пейзажам и натюрмортам. На репродукциях с картин европейских мастеров были изображены улицы городов, деревенские хижины, сельские и городские праздники, интерьеры домов горожан и крестьян, домашняя утварь, костюмы и т. д.
Точно так же, примерно в это же время, чуть научившись читать, я многое узнавал о жизни народов благодаря широко издававшимся в СССР сказкам народов нашей страны. И спустя семь десятков лет я порой удивляю своих сверстников, не говоря уже о более молодых соотечественниках, познаниями в истории и географии, этнографии, образе жизни и фольклоре удмуртов и чукчей, карелов и вепсов, башкир и коми-зырян, уйгуров и якутов. Много позднее из этого экзотического и адаптированного повествования о своеобычной истории «малых» народов родится, уже в студенческие годы, профессиональное увлечение археологией Русского Севера и этнографией вепсов. Заниматься же этими науками, ответвлениями исторической науки, без знания и интереса к изобразительному искусству, к архитектуре и народным ремёслам, практически невозможно.
Думаю, зачатки формирования системного подхода к изучению истории искусства закладываются уже в раннем детстве, – в основе его – чисто детское любопытство, которое, взрослея, мы, увы, теряем. А почему так, а не иначе, почему у каждого художника свои предпочтения в выборе сюжетов, своё представление о прекрасном, о правильности рисунка, о сочетании цветов и рождении гармонии?
Жизнь человека развивается сравнительно последовательно. Так последовательно я потом, вначале самостоятельно, затем в Университете, изучал историю искусства от наскальных изображений до самых авангардных школ и направлений, вне зависимости от изменения своего вкуса, смены предпочтений, – чтобы увидеть и понять связь времён. Оказывается, многое зависит от того, где и по каким законам живёт художник, в какие храмы он ходит, какие сказки и легенды слышит.
Однако, пока годам к двадцати не пришёл к мысли о необходимости изучения истории искусства, последовательно ликвидируя «белые пятна» в своей эрудиции, не сформировал для себя логику и детермированность развития истории искусства, жизнь моя была по-своему уязвима, но прекрасна и удивительна постоянно совершаемыми мною открытиями. Проблема в том, что я заканчивал исторический факультет провинциального университета. Системное же образование даёт исторический факультет МГУ, имеющий отделение истории искусства.
Я штудировал на протяжении многих лет книги тех же выдающихся учёных, которые преподавали в МГУ. Но, как шутят китайцы, это всё равно, что «нюхать розу через противогаз». В итоге можно получить представление о предмете. Но времени на эксперимент уходит больше.
Сформулировал для себя этот девиз спустя полвека после описываемых событий, но суть понял уже в детстве: – «Пусть будет, что будет, а ты делай, что должно».
Открытие удивительной страны, планеты «ИСКУССТВО», шло постепенно, расширялись горизонты познавания, укреплялся фундамент культуры.
После возвращения в сорок девятом году в Петрозаводск я пошёл в среднюю школу. Начальные классы были ознаменованы двумя событиями.
У нас появился очень интересный преподаватель рисования. Фронтовик, с ампутированной ногой, внимательными глазами и удивительно добрым сердцем. Профессиональный художник, наверняка грезивший сюжетами, выставками, общением с коллегами, а вынужденный объяснять непоседливым школярам, как нужно держать карандаш, чтобы «поймать» линию при изображении деревенского кувшина, но он, я уверен, – любил всех нас, и талантливых и бездарных.
Талантливым был Лёвушка Абрамов, милый мальчик, чрезвычайно быстро и очень похоже, изображавший поставленные перед ним предметы.
Бездарным был я. На недоумевающий взгляд учителя я, помнится, сказал хорошую фразу:
– Это не кувшин… Это моё представление о кувшине.
Он посмотрел мне в лицо, и, хотя лицо было серьёзным, в глазах его искрились смешинки. Кувшины у меня склонялись то вправо, то влево, и мало походили на то, что стояло на подставке.
Через много лет в книге отзывов на мою персональную выставку в Центральном доме работников искусств в 2011 г. в Москве китайский художник написал: «Потрясающий танец предметов. Реальные предметы в ирреальной ситуации. Бунт вещей и поиск гармонии». Вот так!
А в 1950 г. Алексей Михайлович, как мне казалось, со скорбной улыбкой на лице, за которой угадывалось сочувствие, но и понимание, отбрасывал с лица падающую прядь льняных волос и шептал:
