Мария Голованивская - Ментальность в зеркале языка. Некоторые базовые мировоззренческие концепты французов и русских
Французские представления о судьбе находятся в совершенно ином ассоциативном ряду, нежели русские. Для русского сознания судьба – либо присужденное (приговор суда), либо доля (часть целого, роднящая каждого человека со всеми остальными), во французском судьба – предназначение или жребий. В русском языке центральные коннотативные образы – женщина, текст, путь. Во французском – своевольное существо, жребий. Центральный термин, обозначающий судьбу во французском языке – sort, жребий. Французское слово sort мыслится скорее неодушевленно и избегает позиции подлежащего, русская судьба предпочитает позицию агенса. Французские представления о случае восходят к той же прототипической ситуации, что и sort – «игра в кости, жребий». Русские слова все имеют разную этимологию и описывают различные аспекты взаимоотношений человека и случая. Два центральных французских понятия – hasard и occasion – сильно разнятся, одно описывает страшную темную слепую силу, другое – удачный случай, благоприятствующий успеху человека. И с тем, и с другим мифологизированным персонажем человек ведет себя активно, пытаясь случаем манипулировать и использовать его. Находясь под приговором судьбы, русский человек охотится на случай, пытается добыть себе удачу, он не знает страха, он любит риск. Во французском же сознании не предусмотрено снятие с себя ответственности и перекладывание ее на обстоятельства. Отметим также, что русская картина мира в этой области оптимистичнее французской, в русском сознании существует представление о большом количестве сил, помогающих человеку (помогают и случай, и везение, и удача). Любопытно, что во французском языке, где основная роль все же отводится человеку, нет целостного персонифицированного представления о неудаче, помогающего списать с себя ответственность и возложить ее на некое мифологическое существо.
Представления об опасности также существенно разнятся во французской и русской культурах. В русском сознании опасность связывается со стихией, во французском – с ситуацией власти сильного над слабым, с испытанием, с жестокостью. Мы видим, что французская опасность социализирована, русская – стихийна. Это помогает понять, почему для русского сознания человек – потенциальная жертва опасности, а для французского – активная сила, противостоящая опасности и побеждающая ее.
Здесь мы также усматриваем различное отношение к идее ответственности: русский любит риск и живет с мыслью «авось пронесет», француз живет в системе страхования, специально созданной как ответ на опасность и риск. В обоих языках мы находим общий коннотативный образ дамоклова меча, что свидетельствует: развитие русского представления об опасности шло по европейскому следу.
В сфере изученных нами абсолютов также четко просматривается различие французского и русского менталитетов. Во французском языке существенно изменено и практически выведено за рамки обыденного употребления понятие добра и соответствующих характеристик человека, поскольку совершенно иначе трактуется идея бескорыстности и бескорыстного действия.
Во французском языке отсутствует обиходное понятие истины как бесполезное на фоне правды (vérité), покрывающей весь необходимый спектр ситуаций, возникающих в практической жизни. В русском сознании понятие добра – одно из центральных и отражает популярность идеи бескорыстного действия. В русском бытовом сознании прекрасно соседствуют истина и правда, подчеркивая характерную для русских двоичность в восприятии мира. Истина – высшее и недоступное человеку и потому оправдывающее его несовершенство, которое также помогает русскому не чувствовать себя в ответе за происходящее. Русская правда имеет также и особый смысл, отражающий историю России и связанный с идеей угнетенности простого народа. Таким образом, истина, правда, добро для русского самосознания – моральные ценности, существенным образом определяющие его особенности.
Французское же сознание существует в иной системе координат, связанной с унаследованными из античности установками на активность, целеустремленность, ответственность, стремление к процветанию и благу. Сказанное может быть представлено в виде четырех оппозиций, характеризующих французский и русский менталитет.
1. Активность / пассивность: французское сознание предписывает человеку бороться с высшими силами и привлекать все позитивное на свою сторону; русское самосознание пассивно и жертвенно.
2. Ответственность / безответственность: французское самосознание, вырабатывавшееся веками, отражает глубинную идею ответственности человека за то, что он делает, и за то, что с ним происходит; русский человек принципиально существует вне этой идеи.
3. Корыстность / бескорыстность: французское сознание принимает бескорыстность в социально определенных формах (см. понятие дружбы и его трансформацию в рамках современного французского менталитета), оно адаптировало идею целесообразного бескорыстного, оформленного в языке не одним десятком терминов; для русского самосознания идея бескорыстности (выражаемая также и в отношении к деньгам) крайне привлекательна и сопряжена с идеей добра – основной русской ценностной категорией. Для французского сознания добро – это то, что служит пользе человека или общества, для русского – это то, что делается во благо другого, иногда даже вопреки общественному благу.
4. Социализированность / стихийность: французское сознание представляется сознанием, оформленным по заданным социумом рамкам. На уровне понятий это выражается, применительно к описанной группе слов, в соблюдении социальных установок в их трактовке. Русское сознание представляется более стихийным, то есть сохраняющим первоначальное, «негосударственное» отношение к высшим силам и абсолютам, понимающим их как проявление природы в высшем понимании этого слова, а не как результат действия того или иного социального механизма.
Сопоставление французских и русских центральных органов наивной анатомии дополняет и развивает уже выявленные нами особенности французского менталитета. За французским и русским понятиями души стоит один и тот же этимон – дух, дыхание, однако понятия, произошедшие от этого этимона и трактуемые принципиально сходно, развили совершенно различные образно-ассоциативные ряды, что обусловлено различиями в формировании национального самосознания и привело к четким несовпадениям самой сущности этих двух менталитегов. Русская душа, в большой степени связанная с представлением о психическом – живой детородный орган, внутренняя суть человека, связанная с идеей «быть, а не казаться». Французская душа оказалась связанной с совершенно иным комплексом представлений – ткань, одежда, металл, предмет, что является проявлением целостной установки французского сознания, что мир делается руками человека, приспосабливается им для своих нужд, перекраивается под его мерки.
Эту же тему развивает и французская совесть (conscience), имеющая с русским соответствующим словом идентичное происхождение: оба слова восходят к идее co-знания, знания, разделяемого всеми. Однако если русское сознание превращает совесть в вечно доминирующего судью и палача, то французское сознание превращает совесть в слабого, пугливого, готового пойти на сделку или отступить противника.
Французский менталитет вытесняет недоступное и непрактичное (истина), мистически-эмоциональное и неконтролируемое (душа), судящее и карающее (совесть).
Центральным органом мышления в русском сознании является ум, во французском – esprit. Ум – это инструмент, которым человек добывает новое знание, «открывает истины». Esprit, этимологически связанное с духом и дыханием, является и мыслящим, и чувствующим началом. Esprit – не инструмент, а сущность человека, разумное начало, равно как и intelligence, акцентирующее умение понимать, и raison, связанное с конкретным эталонным направленным действием человеческого разума. Во французском языке не обнаруживается точного эквивалента русскому уму, равно как в русском языке не обнаруживается эквивалента французскому esprit. Однако русский ум, разум, рассудок не знают такой классификации и стратификации, как французское esprit, и такой особенной выделенности и разработанности понятия практического ума, имеющего во французском языке даже возможность образно ассоциироваться с наличными деньгами.
