Китайцы. Моя страна и мой народ - Юйтан Линь

Тогда я обратился к современности и увидел, что праведники, как и в других странах, сторонятся политики. Ван Говэй бросился в озеро в парке пекинского Летнего дворца Ихэюань, Кан Ювэй провел последние годы жизни в одиночестве, Лу Синь пребывал в унынии и не видел выхода вплоть до начала литературной революции, Чжан Тай-янь ныне уединился в Сучжоу. Ху Ши, ученик Джона Дьюи (1859—1952; американский философ-прагматик. — Примеч. ред.), подпав под влияние более прогрессивных взглядов, все еще рассуждая о прагматизме, на скорую руку врачует людские беды — без особого воодушевления, тем не менее не хочет отложить в сторону все начинания и привести Китай к гибели. И это тот самый Ху Ши, который, впав однажды в пророческое неистовство, воскликнул: «Если Китай не погибнет, значит, Бог ослеп!» Таковы праведники Китая, они не в состоянии помочь родной стране, ибо здесь человек согрешает против человека, а плохие люди грешат против хороших, против праведников. Праведникам же нужен простой ватный халат, чтобы замаскироваться. Но есть и другие праведники, их не пять, не 50, их миллионы, и никто не знает об их страданиях, никто их не прославляет. Сторонний наблюдатель по этому поводу тоже выражает сожаление: столько праведников, но у них нет лидера, который стоил хотя бы половины Ганди, несмотря на то, что китайцы, как личности, более зрелые люди, чем индийцы. Однако в политическом и национальном отношении мы всё еще младенцы, и я хочу выяснить причины этого, чтобы найти выход из ситуации.

Я развиваю это вопрос и спрашиваю: «Почему каждый из нас лично многоопытен, а в политическом и государственном отношении мы просто дети? Почему среди миллионов хороших людей нет нескольких великих лидеров, которые вывели бы страну из хаоса? Были ли эти потенциальные лидеры убиты, или заболели гриппом, или безвременно скончались? Или они состарились и одряхлели к 40 годам, или социальная почва у них под ногами оказалась слишком невосприимчивой к реформам, темпы которых из-за этого постепенно падали и в конце концов сами реформы оказались безрезультатными, а порожденные ими надежды — тщетными. Так же утратила надежды на лучшее будущее и красавица из стихотворения Бо Цзюйи, которая вышла замуж за купца. Тогда я начинаю сознавать, что, возможно, некоторым праведникам повезло, Бог подарил им раннюю смерть, а после смерти — доброе имя. Однако история, кажется, отвергает подобное толкование. История показывает и конфуцианство подтверждает, что во времена национального кризиса судьбы страны могут изменить только великие люди. Тогда я вспоминаю, что в калейдоскопе китайской истории многие великие люди стали мелкими людишками. Легко было бы в этом винить систему или ее разрушение, а не самих людей. Легко изложить доводы с помощью диалектического материализма, чтобы доказать, что все дело во влиянии милитаристов на политику. Легко будет доказать, что все милитаристы хорошие люди, которые в силу разных причин стали жертвами обстоятельств, что все это вызвано логикой их статуса, требующего увеличения налоговых сумм ради укрепления их власти. В их положении искушения слишком велики, чтобы человек, слабый от природы, устоял перед ними. Но я помню, как японцы пережили такой же этап милитаризма под триумфальным руководством великого человека, маркиза Ито Хиробуми. Но можно сказать, что Япония — маленькая страна, и во всем виноваты огромные размеры Китая. Но вот пример России: она занимает территорию в полконтинента, ее население, как и в Китае, состоит в большинстве своем из бедных неграмотных крестьян, а буржуазия так же аполитична, помещики — так же коррумпированы, как и шэньши. Но в этих закаленных людях есть еще сила, старая Россия сбросила с себя скорлупу, и появилось совершенно новое государство, полное надежд и энергии. И я говорю: «Черта с два! А что такое диалектический материализм!»

Поиск причин нашего кризиса равнозначен поиску лидеров, отважных и честных, ибо пример такого великого человека, как Конфуций, доказывает, что можно изменить дух всей страны, как это сделал Ито Хиробуми в Японии. Я помню, как в 1926 г. вся страна воспылала желанием отметить память одного вождя и тогда же появилась новая партия, чтобы вывести страну из хаоса и вселить в нее надежду. Я помню, как молодые люди покинули учебные заведения и совершили поход в тысячу километров, чтобы присоединиться к революционной армии, считая за честь отдать жизнь за возрожденный Китай. Совсем недавно, в 1931 г., когда японцы вторглись в Маньчжурию, пушки 19-й армии подняли настроение всей страны, стар и млад отдавал последние деньги и проявлял такое горячее участие, которое никому прежде и не снилось. Старый Китай в какой-то момент, казалось, снова обрел свою душу. Но вскоре огонь погас. Он едва теплился и в конце концов оставил лишь кучку золы, так как не нашлось никого, чтобы поддерживать огонь. Если бы нашелся такой человек, то тлеющий пепел можно было бы раздуть и вспыхнуло бы пламя, которое пылало бы и поныне.

Наш выход

Я подумал и о другом. По-видимому, мы запутались в хитросплетении мрачных реалий, но не исключено все же, что это не так, потому что потенциальные возможности Китая не до конца реализованы и нам чего-то не хватает, чтобы заставить этот потенциал работать. В Китае прекрасные солдаты, но плохие офицеры, замечательные бизнесмены, но плохая политика по отношению к бизнесу, прекрасные друзья, но плохие учреждения для взаимного общения, хорошие граждане, но плохие политики, замечательные демократы, но плохая республика. Нашей стране нужна такая система, которая поставила бы ее на правильные рельсы, ей нужно нечто такое, чего Китаю, к несчастью, отчаянно не хватает. О чем я веду речь? В мозгу у меня немедленно возникают огненные слова, начинающиеся с заглавной буквы: Демократия, Мораль, Выдержка, Мужество, Эффективность, Великий Исполнитель Законов... Но что такое демократия? Китайский народ всегда был самым демократичным в мире, никогда не знал каст, в наибольшей степени обладал чувством собственного достоинства. А что такое социализм? У нас ведь самая передовая форма анархизма — деревенский социализм, самоуправляющаяся структура, оставляющая на долю центрального правительства лишь налогообложение и судопроизводство. «Небо высоко, а до императора далеко». И так было всегда. Если слово «гильдия» заменить словом «деревня», получится самый передовой тип социализма, он нам и нужен. Но одно обстоятельство не позволяет мне настаивать на сказанном, так как изобретение аэропланов сделало деревенский социализм невозможным, а семейные узы и внутридеревенская солидарность разрушены. Я не принимаю демократию в форме парламентаризма, так как я хорошо знаю, что китайский член парламента это не британский MP. Он не может им быть, так как член парламента в Китае — это всего лишь чиновник, только в слове «депутат» больше пафоса. Чиновников у нас и без того слишком много, и незачем нам избирать их по цене 5 тысяч юаней за мандат, ведь эти деньги в конечном счете придется платить именно нам?

Кроме того, я никоим образом не могу принять никакого изма, потому что я видел, как иностранные измы, даже самые стойкие к линьке, попав в китайскую стиральную машину, теряли первоначальный цвет, оставляя после себя лишь зловонные испарения китайской прачечной. Я не буду призывать также и к еще одной революции, поскольку хорошо слышал знакомый грохот орудийной пальбы и треск пулеметных очередей, и они меня теперь не пугают, потому что грохот орудий скоро смолкнет, а треск пулеметных очередей напоминает взрывы хлопушек на соседней улице. Я узнал позднее, что это праздновали по случаю нового назначения господина Яна. Не могу я принять и Моральное Усовершенствование, этого я наслушался вдоволь, и оно меня не интересует. Наша страна — страна усовершенствователей морали с их вечными языческими церемониями — за две тысячи лет не убереглась от повсеместной коррупции, от самого бессердечного угнетения народа. Кроме того, усовершенствователи морали — люди эгоистичные, и не только потому, что хотят совершенствовать лишь мораль других людей, но и потому, что таким манером надеются избежать тюрьмы. Им пришлось бы сесть в тюрьму, если бы они прекратили рассуждать о повышении уровня морали и заговорили бы о верховенстве закона. Эти моралисты устанавливают стелы-пайлоу в честь других моралистов после их смерти, если они оказывались безупречными людьми. Однако они никогда не сажали этих людей в тюрьму, если выяснялось, что те, как и большинство из их братии, — воры. Естественно, они не хотят, чтобы с ними делали то, чего они не делают в отношении других. В этом и заключается привлекательность Морального Усовершенствования.