В. Анишкин - Быт и нравы царской России
Николай вмешивался и в частную жизнь обывателей, разбирая через Третье отделение споры о наследствах и о семейных распрях и карал детей за непочтение к родителям.
Вольнодумство каралось отдачей в солдаты, иногда заключением в сумасшедший дом. Вольнодумством считалось сочинение расшатывающих власть стихов или резкое высказывание в адрес власти.
Культуру Николай тоже хотел подчинить строгой дисциплине. Из художественных сокровищ Эрмитажа Николай приказал удалить портреты польских деятелей, декабристов, а также портрет Вольтера, назвав его обезьяной. Следуя своему вкусу, он распорядился уничтожить или распродать многие шедевры, определив их как «непригодные».
«Нет в наши дни на земле человека, который пользовался бы столь неограниченной властью. Вы не найдете такого ни в Турции, ни даже в Китае»{267}, — восклицал де Кюстин.
Многие сановники осуждали политику Николая I. В разговоре с Гогерном[268] один из них сетовал на то, что администрация была несостоятельна, а правосудие продажно, и если у человека нет денег, то он никогда не найдет справедливости.
Жестокие нравы
Де Кюстин рассказывает, как какой-то курьер или лакей какого-то адъютанта императора, стащил с облучка молодого кучера и колотил его до тех пор, пока не разбил все лицо в кровь. На прохожих между тем эта расправа не произвела никакого впечатления, а один из товарищей избиваемого, поившего неподалеку своих лошадей, даже подбежал к месту происшествия по знаку разгневанного фельдъегеря и держал под уздцы его лошадь, пока тому не заблагорассудилось прекратить экзекуцию.
«Среди бела дня на глазах у сотен прохожих избить человека до смерти без суда и следствия, — говорит де Кюстин, — это кажется в порядке вещей публике и полицейским ищейкам Петербурга… Я не видел выражения ужаса или порицания ни на одном лице, а среди зрителей были люди всех классов общества. В цивилизованных странах гражданина охраняет от произвола агентов власти вся община…»{269}.
Иностранцы отмечали жестокость в обращении с животными в России. Де Кюстин рассказывает о случае, происшедшем во время его поездки из Петербурга в Москву. Одна из лошадей обессилела и упала возле одной из придорожных станций. Стоял палящий зной, и путешественник, решив, что у лошади солнечный удар, достал свой саквояж с инструментом, чтобы оказать животному помощь, пустив ей кровь. Но фельдъегерь ответил со злобной насмешкой, что не стоит лошадь того, до станции-то доехали. Не обращая внимания на издыхающую лошадь, фельдъегерь пошел на конюшню и заказал новую лошадь.
В это время в Европе уже действовал закон против жестокого обращения с животными.
«Впрочем, зачем говорить о животных, когда и с людьми обращаются, как со скотами?» — замечает де Кюстин и рассказывает о том, как на одной из станций старший по рангу товарищ за что-то сбил с ног своего младшего товарища, почти ребенка, топтал его сапогами и основательно избил, а когда устал, избитый поднялся на ноги, и, бледный и дрожащий, молча поклонился своему начальнику и полез на облучок, чтобы ехать дальше.
Распутство
Де Кюстин, отмечая отсутствие высокой нравственности у простого народа, винит знать, которая считает, что элементарные правила поведения пригодны для простолюдинов и не касаются людей голубой крови. Спесью были заражены самые влиятельные дворянские роды России.
Де Кюстин утверждает: «Ни в одном обществе… я не встречал таких обаятельных людей (как в России)… Но те же милые люди, такие одаренные, такие очаровательные, впадают иногда в пороки, от которых воздерживаются самые грубые характеры. Трудно себе представить, какую жизнь ведут молодые люди московского «света». Эти господа, носящие известные во всей Европе фамилии, предаются самым невероятным излишествам. Положительно непонятно, как можно вынести в течение шести месяцев образ жизни, который они ведут из года в год с постоянством, достойным лучшего применения.
Невоздержанность (я говорю не только о пьянстве среди простонародья) достигает здесь таких пределов, что, например, один из самых популярных людей в Москве, любимец общества, ежегодно недель на шесть исчезает неизвестно куда. На расспросы о его местопребывании отвечают: «Он уехал покутить и попьянствовать» — и такой неожиданный ответ никому не кажется странным»{270}.
Де Кюстин рассказывает об одной истории, тем более безнравственной, что она случилась в монастыре. Один молодой человек тайно прожил в женском монастыре целый месяц в наслаждении среди монахинь. Монахиням он, в конце концов, надоел. Желая отделаться от него и боясь огласки, они убили его, разрезали на куски и бросили в колодец. Через несколько дней труп нашли.
Правило затворничества в монастырях постоянно нарушалось. Один повеса показывал иностранцу четки послушницы, забытые в его комнате утром, другой хвастался перед компанией молитвенником, принадлежащим, по его заверению, сестре одной общины, славящейся своей богобоязненностью.
Женщины буржуазных слоев Москвы, по утверждению некоторых знающих людей, ведут себя не лучше дам большого света. Во время городской ярмарки, куда уезжают их мужья, офицеры местного гарнизона стараются не покидать город. В этот период дамы в сопровождении почтенных родственниц посещают любовников. Этим родственницам мужья как раз и вменяют охрану своих жен. Молчание родственниц часто оплачивается.
Театральность и декоративность вместо народности
В выступлениях Николая присутствовали театральные эффекты. Де Кюстин замечает, что «он (император) вечно позирует и потому никогда не бывает естествен, даже тогда, когда кажется искренним… Масок у него много, но нет живого лица, и, когда под ними ищешь человека, всегда находишь только императора»{271}.
Та «народность», которая была принята как официальная система, больше была похожа на театральную декорацию. На придворных маскарадах рядились в русские национальные костюмы. Маскарад вторгался и в политику. Например, Николаем было приказано, чтобы польские дамы в Варшаве представлялись императрице в русских сарафанах. И русский император с гордостью потом говорил, что его цель достигнута, и польки будут носить русский костюм. По высказыванию идеолога анархизма Бакунина, такой сценой были унижены не польки, а русский сарафан, декорацией становилось даже его любимое военное дело. У Николая все было театрально и по струнке, даже его любимое военное дело становилось декорацией.
При Николае началось увлечение русской стариной. Но эта официально проповедуемая народность стала условной. В стиль «ампир», например, вводились такие символы, как двуглавые орлы, а элементы древнерусского оружия сменяли римские. В стиль светских зданий и церквей тоже пытались ввести «национальный элемент».
Комнаты иностранцев, приглашенных на маневры в Ропшу, убирали театрально одетые крестьянки, но после возвращения в Петергоф иностранцы видели, как они снимали эти театральные наряды и переодевались в свою будничную нищенскую одежду.
Кучера и извозчики Петербурга
Де Кюстин отмечал, что Петербург встает не рано и что в 9 — 10 часов утра улицы еще пусты. «Кое-где встречаются лишь одинокие дрожки, которые вместе со своими кучерами и лошадьми производят на первый взгляд курьезное впечатление, — пишет де Кюстин. — … Все, как молодые, так и старые, носят бороды, тщательно расчесываемые теми, кто понаряднее. Глаза их имеют какое-то особенное, своеобразное выражение, взгляд их лукав, как у азиатских народов, так что, когда видишь этих людей, кажется, что попал в Персию. Длинные волосы падают с обеих сторон, закрывая уши, сзади же острижены под скобку и оставляют совершенно открытой шею, так как галстуков никто не носит. Бороды некоторых достигают груди, у других коротко острижены и более подходят к их кафтанам, чем к фракам и жакетам наших модников. Эти кафтаны из синего, темно-зеленого или серого сукна, без воротника, ниспадают широкими складками, перехваченные в поясе ярким шелковым или шерстяным кушаком. Высокие кожаные сапоги в складку дополняют этот диковинный, не лишенный своеобразной красоты костюм…».
Де Кюстин отмечает, что московские кучера держатся чрезвычайно уверенно. Поэтому, несмотря на большую скорость движения, несчастные случаи на улицах Петербурга редки…
Экипажи содержались плохо.
Особенно печальный вид имели наемные лошади и их возницы. С раннего утра до позднего вечера они стояли под открытым небом, у подъезда нанявшего их хозяина или на местах стоянки, отведенных им полицией. Зимой для них посреди наиболее оживленных площадей сколачивались дощатые сараи.
