Ю. Андреев - Поэзия мифа и проза истории
Нельзя, правда, умолчать еще об одном любопытном обстоятельстве. Некоторые из текстов, найденных как в Кноссе, так и в Пилосе, заключали в себе, как это выяснилось уже в процессе их дешифровки, целый ряд имен собственных, хорошо известных по поэмам Гомера, и это не могло не вызвать новый прилив надежд среди тех, кто еще верил в историческую реальность персонажей древних сказаний. В табличках были, в частности, прочитаны имена знаменитых ахейских героев — участников осады Трои — Ахилла и Аякса; имена их противников-троянцев — Гектора, Приама, Антенора, Александра (второе имя Париса, похитителя Елены); имена союзников троянцев ликейских вождей Главка и Сарпедона и других. Однако первая волна энтузиазма, вызванная этим открытием, вскоре пошла на убыль, после того как стало ясно, что все эти славные имена обозначают в табличках отнюдь не гомеровских героев, а самых заурядных смертных — простых ремесленников, слуг и функционеров дворцовой администрации. Довольно странно также и то, что в архивных документах мирно соседствуют имена людей, которые, если верить гомеровскому эпосу, принадлежали к двум враждебным лагерям — ахейскому и троянскому. Таким образом, снова стало ясно, что между миром греческой эпической поэзии и мифологии и реальным микенским обществом, отраженным в зеркале счетных записей дворцового хозяйства, существует огромный исторический разрыв. Правда, здесь перед нами неизбежно встает трудноразрешимый вопрос: откуда в столь прозаических текстах могли взяться овеянные славой имена гомеровских и вообще мифических героев? Можно предположить, что сказания о походе на Трою и другие популярные мифы сложились задолго до появления на Крите и в материковой Греции линейного письма Б (большинство ученых, занимавшихся этой проблемой, относит это событие ко второй половине XV века до н. э., когда, согласно наиболее вероятным предположениям, греки-ахейцы захватили Крит и заимствовали у местного населения используемую им разновидность слогового письма). В этом случае нам пришлось бы признать, что имена мифических героев постепенно вошли «в моду», среди широких слоев населения ахейской Греции так же, как в России в первые десятилетия XX века завоевали широкую популярность варяжские и древнеславянские имена — Рюрик, Олег, Игорь, Святослав, Ярослав и т. п. Такая догадка кажется, однако, малоправдоподобной. Напомним для сравнения, что в греческой ономастике I тысячелетия до н. э. эпические и мифические имена, несмотря на огромную популярность гомеровских поэм и других произведений этого жанра, были большой редкостью и появлялись в основном уже в достаточно позднее время. Поэтому более вероятным кажется выдвинутое некоторыми авторами прямо противоположное мнение, согласно которому, гомеровские имена, встречающиеся в табличках линейного письма Б, уже издавна были частью общего именного фонда ахейских племен и уже из этого фонда были заимствованы творцами и носителями эпической традиции, отдаленными предшественниками Гомера и других поэтов архаической эпохи. К тому времени, когда это могло произойти (вероятно, где-то в хронологических рамках так называемых темных веков), сами эти времена, вероятно, уже успели выйти из широкого употребления и поэтому казались вполне подходящими для героев-воителей далекого прошлого. Само собой разумеется, что при таком решении проблемы вопрос об исторических прототипах этих героев просто теряет какой-либо смысл.
В пользу сравнительно позднего, уже послемикенского формирования свода известных нам греческих мифов, говорит и еще одно важное соображение. После того как один за другим были открыты дворцы и усыпальницы Агамемнона, Миноса, Нестора и других мифических персонажей, многие ожидали, что среди памятников критского и микенского искусства, найденных как в этих, так и во многих других местах, обнаружатся изображения отдельных сцен, событий и эпизодов, взятых из жизнеописаний мифических героев. Все эти ожидания были, однако, жестоко обмануты. Столь привычные для каждого, кто хорошо знаком с классическим греческим искусством, фигуры Геракла, Тесея, Ахилла, Одиссея и других героев в искусстве крито-микенского, или эгейского, мира практически не встречаются.
Крито-микенскому искусству чужды излюбленные позднейшими греческими мастерами сцены на мифологические сюжеты, например, изображения амазономахии, то есть сражений греческих героев с амазонками, борьбы лапифов с кентаврами, схватки Персея с чудовищными сестрами-горгонами и многие другие. Из фантастических существ и чудовищ, занявших прочное место в греческом искусстве античной эпохи, критским и микенским художникам, жившим тысячелетием раньше, были известны только сфинксы и грифоны, вероятно, заимствованные где-то на Востоке. Зато столь популярные в позднейшей Греции коне-люди — кентавры, горгоны с их оскаленной пастью и страшно вытаращенными глазами, силены и сатиры — веселые спутники бога Диониса — для эгейского искусства совершенно не характерны. Все это, конечно, не означает, что в искусстве эпохи бронзы мифология еще не успела стать основным источником сюжетов и образов, как это будет позже в Греции железного века. Можно догадаться, что мифологические мотивы и целые сцены достаточно широко представлены в дошедших до нас произведениях крито-микенского искусства самых различных жанров: во фресковой и вазовой живописи, в мелкой пластике и в особенности в многочисленных образцах глиптики, то есть вырезанных на камне или золоте печатях. Похоже, однако, что это была какая-то совсем другая мифология, сильно отличающаяся от известных нам греческих сказаний и мифов. Именно этим и объясняется, по-видимому, столь острый дефицит, который тщетно пытаются восполнить исследователи, разделяющие концепцию известного шведского ученого М. Нильссона, склонного думать, что в основных своих чертах греческая мифология, так же как и олимпийская религия, сформировалась уже в микенскую эпоху.
Уверенность в том, что такие сюжеты должны рано или поздно появиться в результате новых археологических открытий, была настолько сильна, что они действительно появились, но, к сожалению, лишь на подделках — золотых кольцах с печатями, изготовленных рукой какого-то искусного фальсификатора еще в начале нынешнего [т. е. XX] столетия. Эти подделки, будто бы найденные в одной из микенских могил близ местечка Фисба или Тисба на территории Беотии, были представлены на суд самого известного археолога начала века — сэра А. Эванса, который признал в них подлинные изделия критских мастеров и опубликовал сначала в специальной статье в английском научном издании «Journal of Hellenic Studies», а позже в 4-м томе своей знаменитой книги «Дворец Миноса». Публикуя снимки печатей, Эванс обратил особое внимание на три гравированные сцены, изображавшие, по его мнению, эпизоды из мифов об Эдипе (Эдип, убивающий Сфинкса, и Эдип, встречающий своего отца Лаия) и об Оресте (Орест в роли мстителя за убийство своего отца Агамемнона расправляется со своей матерью Клитемнестрой и ее любовником Эгисфом). Все эти сюжеты легко узнаваемы, несмотря на некоторую необычность их трактовки (Эдип и Лаий, например, стреляют друг в друга из луков). Однако приговор специалистов-искусствоведов и археологов, ознакомившихся с печатями из Фисбы, после публикации Эванса был почти единодушным: вещи, несомненно, поддельные.
До сих пор не увенчалась успехом ни одна из многочисленных попыток выявить хотя бы некоторые традиционные темы греческой мифологии в тех произведениях крито-микенского искусства, которые признаны неоспоримыми подлинниками. В качестве примера такой неудачной интерпретации можно упомянуть сцену на одной из кипрских ваз позднемикенской работы. Излюбленным мотивом художников, расписывавших эти вазы, по всей видимости, где-то уже в XIII веке до н. э., были изображения боевых колесниц. Именно такую колесницу с двумя человеческими фигурами в ней мы видим и на интересующей нас вазе. Перед колесницей изображена еще одна довольно загадочная фигура в длинном одеянии с большими весами в правой руке. В свое время уже упоминавшийся М. Нильссон попытался сопоставить эту сцену с известным эпизодом в одной из заключительных песен «Илиады», когда перед решающим поединком Ахилла и Гектора Зевс берет золотые «весы судьбы» и взвешивает на них «жребии», предрешая таким образом исход предстоящей схватки в пользу Ахилла. Рисунок на вазе, однако, не дает почти никаких оснований для такого истолкования. Прежде всего, мы не видим здесь двух героев, готовящихся к поединку. Фигуры на колеснице мало на них похожи, а фигура с весами может изображать кого угодно, например судью загробного мира вроде египетского Анубиса, но совсем не обязательно Зевса.
Необходимо иметь в виду, что микенская цивилизация, хотя уже знала письменность, в отличие от других цивилизаций бронзового века еще не успела обзавестись настоящей литературой. Линейное слоговое письмо, известное нам по табличкам кносского, пилосского и других архивов, судя по всему, было предназначено для использования только в одной чрезвычайно узкой сфере — сфере дворцовой бухгалтерии. Среди дошедших до нас письменных документов этой эпохи нет ни одной эпитафии, ни одной стихотворной эпиграммы, нет даже, как ни странно, ни одного посвящения богам. Все, чем мы располагаем, все эти тысячи табличек есть ни что иное, как счетные записи, которые из года в год велись в дворцовых хозяйствах Кносса, Пилоса, Микен писцами-профессионалами, не оставившими нам своих имен (мы различаем их теперь только по почеркам). Первоначальные догадки о том, что среди этих текстов могут оказаться эпические поэмы, созданные какими-то отдаленными предшественниками Гомера, исторические хроники, гимны, обращенные к богам, быстро развеялись после того, как в 50-х годах нашего [т. е. XX] столетия два английских лингвиста, М. Вентрис и Дж. Чедвик, опубликовали первые прочитанные ими таблички. Таким образом, стало очевидно, что в микенской Греции любая мифологическая традиция или, наконец, смешанные, гибридные ее формы могли передаваться лишь устным путем, от одного сказителя к другому.
