Людмила Сараскина - Бесы: Роман-предупреждение
344
улыбки», когда она поняла, «что была в то лицо влюблена, в то, — не это», она назвала молодого Аблеухова «уродом, лягушкой, красным шутом». Низведенный до жалкого положения воздыхателя-неудач- ника (роль совершенно невозможная для «кровопийцы Став рогина»), отвергнутый, оскорбленный Аблеухов, получивший от дамы обиднейшую пощечину (не сравнить с проклятием Марии Тимофеевны и с «идеологической» пощечиной Ша- това), Николай Аполлонович, как и его литературный пред шественник, вынужден «принять одно роковое решение». Но «грозная мысль», которая одолевает Ставрогина, его «роковое решение» (исповедь и самоубийство) катастрофически деваль вируются в случае Аблеухова; «неудачная любовь» повлекла за собой всего лишь «неудачный поступок»: «Николай Апол лонович вспомнил одну туманную ночь; тою ночью он перегнул ся через перила; обернулся, приподнял ногу; и гладкой ка лошей занес ее над перилами; казалось бы, дальше должны бы ли и воспоследовать следствия; но… Николай Аполлонович опустил свою ногу». Лишь отдаленно «воспоминания о неудачной любви, вер ней — чувственного влечения» напоминают «безобразия» Ставрогина, его идею «искалечить как-нибудь жизнь, но только как можно противнее» (11, 20). Дикие поступки и неслы ханные дерзости Николая Всеволодовича в исполнении Нико лая Аполлоновича выглядят жалко и почти убого: заказав у костюмера-портного пышное ярко-красное домино, шуршащее складками, и масочку с черною кружевной бородой, Аблеухов в образе красного шута-паяца стал пугать по ночам даму серд ца. Собственно говоря, адресованные Ставрогину слова обличе ния, разочарования, обвинения: «вы, дрянной, блудливый, изломанный», «праздный, шатающийся барчонок» — в значи тельно большей степени характеризуют Аблеухова — недоуч ку, ведущего праздную жизнь в доме сенатора «в виде сына сенатора». «Снижение образа», идущее по всем линиям, отчетливее всего проявляется в главном пункте: Аблеухов и революцион ная партия. Так же, как и Ставрогин, который «если и помо гал случайно, то только так, как праздный человек», Николай Аполлонович к обещанию, данному партии, «относится, как к шутке». Да и дано оно было при обстоятельствах неле пых: «обещание дал он с отчаянья; побудила житейская не¬ удача; но неудача изгладилась. Казалось бы, что обещание отпадает; но обещание оставалось, хотя бы уже потому, что назад оно не было взято: Николай Аполлонович осно-
345
вательно о нем позабыл; а оно, обещание, продолжало жить». Однако запутаться Аблеухову в делах партии оказалось несравнимо легче: барчук, изучающий «методику социальных явлений» и читающий Маркса, и не раз заявляв ший о своей нелюбви к отцу-сенатору, он представляется пар тии вполне подходящей фигурой, которой можно поручить террористический акт — отцеубийство. «Внешние приемы» сопоставления «Петербурга» с «Бесами» по линии главных героев складываются в символическую картину качественно нового состояния русского общества. За тридцать пять лет после нечаевской истории оно проделало длинный путь в том самом, нечаевском, направлении. Единич ные явления приобрели массовый характер, болезнь зашла вглубь и захватила столицу Российской империи. На балу-маскараде в приватном петербургском доме поет арлекин свою песенку: Уехали фон Сулицы, Уехал Аблеухов… Проспекты, гавань, улицы Полны зловещих слухов!.. Исполненный предательства, Сенатора ты славил… Но нет законодательства, Нет чрезвычайных правил. Он — пес патриотический — Носил отличий знаки; Но акт террористический Свершает ныне всякий. Сбывалось предсказание Петра Верховенского: «Мы орга низуемся, чтобы захватить направление; что праздно лежит и само на нас рот пялит, того стыдно не взять рукой… Еще много тысяч предстоит Шатовых…» Террор, ставший к концу XIX столетия явлением обы денным и почти рутинным, к началу XX века действительно смог «организоваться». В начале 1900-х годов при активном участии известных деятелей террора Григория Гершуни и Бориса Савинкова была создана «Боевая организация партии социалистов-революционеров», взявшая на себя руководство террористическими актами. За пять лет (с 1902 по 1906 год) ими совершены десятки убийств и множество покушений 1. 1 Среди убитых — два министра внутренних дел, Сипягин и Плеве, ми нистр просвещения Боголепов, генерал-губернатор Москвы великий князь Сергей Александрович, член Государственного Совета тверской генерал-губер натор граф А. Игнатьев, уфимский губернатор Богданович, санкт-петербург ский градоначальник фон Лауниц, военный прокурор Павлов и другие.
346
И тот факт, что прообразом революционной партии, изображенной в «Петербурге», стала партия организованного террора, воплотившая (пусть и не во всем буквально) мечту Петруши Верховенского, — одно из самых серьезных доказа тельств того самого «злоупотребления» Достоевским и его приемами. Но только «внешние» ли они, эти приемы? Достоевский в качестве событийного прототипа берет нечаевскую историю — худшее и как будто совсем нехарактер ное явление для революционного движения в России. Но и Андрей Белый, вслед за Достоевским, в качестве прототипов деятелей движения берет представителей анархо-террористи- ческого крыла эсеровской партии. Причем узнаваемость прото типа однозначно нарочитая: так, бегство революционера Дуд- кина («Петербург») из Сибири в бочке из-под капусты — хорошо известный эпизод биографии эсера Гершуни. Таким образом происходит любопытное пересечение вымыслами реальности: не только персонажи «учатся» у реаль ных исторических прототипов, но и реальные деятели многое берут у своих литературных предшественников. Сопоставление «Петербурга» с «Бесами» — как в аспекте действующих лиц, так и их реальных прообразов — дает богатый материал для осмысления тенденции, о которой пре дупреждал Достоевский. Очевидно: революционеры Андрея Белого, объединенные уже не в самодеятельные и домо рощенные ячейки-пятерки, а в мощную боевую организацию, заметно продвинулись по пути воплощения идей «Катехизиса». «Я деятель из подполья, — объясняет Николаю Аблеухову Дудкин (Алексей Алексеевич Погорельский, потомственный дворянин, порвавший со своим классом и ставший «видней шим деятелем русской революции»). — …Я ведь был ницшеан цем. Мы все ницшеанцы… для нас, ницшеанцев, волнуемая социальными инстинктами масса (сказали бы вы) превра щается в исполнительный аппарат, где все люди (и даже такие, как вы) — клавиатура, на которой летучие пальцы пья- ниста (заметьте мое выражение) бегают, преодолевая все трудности. Таковы-то мы все». «Спортсмены от революции», — уточняет Аблеухов. Соб ственно говоря, идеи Дудкина гораздо радикальнее «Катехи зиса»: если там «поганое общество» подразделялось на шесть категорий по степени утилизации, то есть употребления в революционное дело, то в программе новой партии — «все люди — клавиатура». Намного превзошел Дудкин своих пред шественников и как лидер: никаких церемоний с «демокра тической сволочью», никаких предрассудков насчет пределов
347
власти вождя партии. «Я действую по своему усмотрению… мое усмотрение проводит в их деятельности колею; собствен но говоря, не я в партии, во мне партия…» Ни сама партия, ни ее вождь не строят иллюзий отно сительно своих целей и задач: все то же, старое и знакомое, — «мы провозгласим разрушение…». Так, Дудкин развивает «па радоксальнейшую теорию о необходимости разрушить куль туру; период изжитого гуманизма закончен; история — выветренный рухляк: наступает период здорового варварства, пробивающийся из народного низа, верхов (бунт искусств против форм и экзотики), буржуазии (дамские моды), да, да: Александр Иванович проповедовал сожжение библиотек, университетов, музеев, признание монголов…» Но специализация по части разрушения и монголов не проходит бесследно. Партия, изображенная в «Петербурге», находится на стадии не только духовного, но уже и физичес кого вырождения, а ее сотрудники переживают мучительный процесс распада личности. Люди, объединенные в органи зацию, в партию, испытывают чувства острого, отчаянного одиночества — почти на грани безумия. Сам лидер террорис тической партии (партийная кличка Неуловимый, он же Дуд- кин, он же Погорельский) подвержен «роковым явлениям» — кошмарам, галлюцинациям, приступам тоски, отвращения и гадливости, припадкам преследования. «В ночь по три кошма ра, — констатирует Дудкин, — татары, японцы или восточные человеки своими глазами подмигивали ему; но что всего уди вительнее: в это время ему вспоминалося бессмысленное, черт знает каковское слово енфраншиш; при помощи слова боролся; являлось и наяву роковое лицо на куске темно- желтых обой». Приступы белой горячки, спровоцированные одиночеством, многочасовым курением и непрерывным алкоголем, имеют, однако, и более глубокую причину; истоки болезни, которая изводит вождя и его партию, запрятаны где-то в самой сердце вине движения. Какая-то неискоренимая нравственная, духов ная порча разъедает партию, сеет внутри нее рознь и вражду; исправить положение нет уже никакой возможности. Дудкин признается: «…имя странной болезни еще неизвестно, а признаки — знаю: тоска, галлюцинации, водка, курение; частая и тупая боль в голове; особое спинно-мозговое чувство: оно — по утрам. Вы думаете, я — один?.. Больны — почти все. Ах, оставьте, пожалуйста, знаю, что скажете; все-таки: все сотрудники партии — больны той болезнью; черты во мне разве что подчеркнулись; еще в стародавние годы при встре-
