Сергей Штерн - Голландия и голландцы. О чем молчат путеводители
…Тут автору очень хочется сделать паузу и вместе с читателем попытаться понять. Вместе с читателем — это не риторическия фигура. Автор, повыбирав среди своих знакомых тех немногих чудаков, которые более или менее привыкли рассуждать об отвлеченных предметах, уже не раз в беседах с ними задавал вопрос: как же это получается, что, несмотря на умопомрачительный прогресс, несмотря на все новые открытия и изобретения, наша цивилизация настолько отравлена примитивным насилием, ложью и ненужной, никакими политическими целями не оправданной жестокостью, что, похоже, она уже испускает дух? Люди — наши современники — настолько много знают и умеют, что кажется почти невероятным, что на этом уровне цивилизации они могут позволить увлечь себя какой-нибудь примитивной идейкой, вроде коммунизма или фашизма, но именно этому мы с удручающим постоянством и становимся свидетелями. То есть стремление быть в стае оказывается сильнее всех моральных принципов. Хорошо, если стая приличная, а нет — тоже не беда: важно быть со всеми. Цивилизация, как выяснилось, вовсе не препятствует формированию самых тошнотворных стай. Объяснить это можно только тем, что культура и цивилизация — это совсем не одно и то же, и автор, не помня точно, кто же именно первым заметил разницу между этими понятиями, с удовольствием поставил бы ему памятник на самом видном месте. Кажется, это был Иван Ильин.
Культуру создает очень небольшая группа людей, движимая страстным интересом к окружающему миру, изнемогающая от усилий его понять и объяснить. Это так называемые интеллектуалы, люди, глубоко презираемые всеми демократическими правительствами мира, потому что их презирает и не понимает народ, представителями которого эти самые правительства являются по определению (кое-кому из них, похоже, удалось себя убедить, что это и в самом деле так). Но вот что касается результатов деятельности этих чудаков, физических и биологических законов, формул, музыкальных секвенций, то тут вопрос совсем другой. Как только до их окружения доходит, что все эти значки и символы можно как-то использовать практически, тут культура заканчивается и начинается цивилизация…
…Вспоминается волшебный рассказ Козьмы Пруткова, как на каком-то исключительно великосветском рауте (чуть ли не по случаю победы при Ватерлоо) к столу «было подано пять килек по числу присутствующих». И кто-то из гостей, «более противу прочих проворства имеющий, распорядился на свою долю заместо одной двумя кильками, через что наиболее почетный из гостей определенной ему порции вовсе лишился». Как нам понятны сегодня недоумение и обида гостеприимного хозяина, воскликнувшего: «Государи мои! Кто две кильки взял?!»
Вот эти-то «более противу прочих проворства имеющие» государи и создают цивилизацию — и создавали ее и вчера, и позавчера — всегда. Они прихватывают с изысканного стола культуры приглянувшиеся им кильки и поскорее пускают их в оборот — это же так важно для сегодняшней жизни! Что интересно для цивилизации в культуре? То, что практично, то, что важно для «жизни», как она ее понимает, то, что можно продать. Кто из великих ученых мог предполагать, что от их головокружительных открытий произойдут электровибратор, жидкость от угрей и дамские прокладки? Но это бы ладно — из других прихваченных килек получаются атомные бомбы, ДДТ и полиэтиленовые упаковки, засорившие планету на пятьсот лет вперед.
…До чего же приятно брюзжать! Это, наверное, возраст — если ты не в состоянии додумать ни одной мысли до конца, остается только ворчать. И все же, несмотря на очевидные трудности с додумыванием мыслей, автор попробует преодолеть робость и немного пофилософствовать. Робость эта не случайна — дело в том, что я никогда не был уверен, правильно ли понимаю, что именно хотел сказать тот или иной знаменитый философ. По-моему, философы более всех прочих страдают от несовершенства языка, непригодного, а может быть, попросту не предназначенного для выражения мыслей той силы и глубины, которые их время от времени, как им кажется, посещают. Среди студенческой молодежи моего поколения было модно читать Гегеля, Канта, Шопенгауэра, и, когда мои приятели начинали обсуждать поднимаемые этими великими людьми вопросы, я ощущал себя умственным инвалидом.
Дальше — больше. Как-то я обнаружил, что один видный марксистского толка философ яростно, вплоть до оскорблений, спорит с другим, тоже вполне марксистским, по поводу высказывания последнего, которое, как мне показалось, имело совершенно иной смысл, чем тот, который привел в гнев его оппонента.
Вероятно, дело в переводе, подумал я тогда. Если даже настоящие философы, Бердяев, к примеру, или Леонтьев, с видимым трудом и не всегда успешно находили адекватные формулировки в своем родном языке, то при переводе эта неадекватность удесятеряется, тем более что опусы эти переводят, как правило, не другие философы, способные, так сказать, в обход вербальных несовершенств ощутить и передать глубину мысли автора, а обычные литературные переводчики. Эти самые переводчики получают за перевод знаменитой максимы Декарта «Я мыслю, следовательно, существую» столько же, сколько за перевод, допустим, популярного стишка «У попа была собака, он ее любил», поскольку количество знаков примерно одинаково (посчитал — у Декарта на четыре буквы больше, так что его переводить все же немного выгоднее, чем попа с собакой).
Теперь, заручившись всеми возможными оправданиями примитивности своих рассуждений, автор хочет поставить важный философский вопрос, волновавший его всю жизнь: почему на земле до сих пор не настало Царство Божье? Казалось бы, всемогущества Всевышнего вполне достаточно, чтобы внушить всем людям любовь к себе самому и друг другу, воспрепятствовать бесконечным побоищам и кровопролитиям, накормить всех страждущих и отрегулировать заболеваемость. То, что Господь так не поступает, является большим искушением, и не только для маловеров. Мы знаем немало примеров из новейшей истории, когда глубоко религиозные люди ставили отчаянный вопрос: если Господь все это видит, как же Он это допускает? А если не видит, то какой же Он Господь?
Ответ на этот вопрос, до которого с помощью разных прочитанных книг додумался автор, весьма замысловат и, скорее всего, неверен. Автору кажется, что изначально Создатель, если верить Библии, попытался создать вполне гармоничный мир, но потом заскучал. Ему захотелось предоставить человека самому себе и посмотреть, что из этого выйдет. Что Он и сделал, придравшись к первому же удобному поводу, — ну сами подумайте, какому родителю придет в голову изгнать свою дочь из дома только за то, что она стянула яблоко? Явная придирка.
Интересно, что аналогичный мотив женского любопытства, независимо от Библии, присутствует и в греческой мифологии. Пандора, первая женщина на земле, жила себе припеваючи, покуда не открыла ящик, который ей открывать было не велено, — и этот момент стал началом всех страданий и несчастий на земле. Причем греческие боги проявили определенный гуманизм — они дозволили Пандоре успеть захлопнуть ящик до того, как из него вылетела Надежда. Так что у Пандоры, в отличие от Евы, надежда все же осталась.
А вообще, в поступке Создателя просматривается определенное честолюбие и конечно же фатализм, если это слово вообще применимо к Господу. Ему показалось недостаточно любви к Себе, так сказать, внушенной — Ему захотелось, чтобы человек полюбил Его сам по себе, чтобы он пришел к этой любви путем свободного выбора. Возможно, эта рискованная затея когда-либо и оправдается, но пока что история свидетельствует, что человек свободно выбирает совсем другие развлечения.
Многие считают, что человеческая история и существование Бога, небесная, что ли, история, нигде не пересекаются. Поскольку Бог располагается в Вечности, а человеческая история — функция времени, они находятся как бы в разных измерениях. Но это опять же странно, потому что человеческое время тоже, скорее всего, принадлежит Вечности. Сейчас, например, 5768 год по иудейскому летоисчислению от Сотворения мира. Казалось бы, маловато, но если подумать, что произошло в первые шесть дней этого летоисчисления, то вполне может быть. Дни были длинные и, скажем так, довольно насыщенные. Свет и тень, вода и твердь земная, и свод небесный, и деревья, и травы, и всякая тварь… И увидел Бог, что это хорошо. Или, скажем, ошеломляющий возраст — семьсот — восемьсот лет библейских праведников. Тут время наоборот идет как бы быстрее, чем мы привыкли думать, глядя на календари. Я хочу этим сказать, что нет абсолютного времени, а раз его нет, то какая-то часть времени, несомненно, пересекается и с Вечностью. И в эту Вечность, где обитает Создатель, залетают время от времени кровавые ошметки бренного человеческого времени, что конечно же наполняет его сердце страданием, но от первоначального замысла не отвращает.
