Мария Голованивская - Ментальность в зеркале языка. Некоторые базовые мировоззренческие концепты французов и русских
Возможная немотивированность чувств прекрасно признается русским сознанием (взгрустнулось сам не знаю почему), в то время как для сознания европейского и американского ситуация, описанная Верленом (ilpleure sans raison dans ce cœur qui s’écœure) – казус чисто поэтический, никак не отражающий фактов обыденного сознания.
Поль Экман – наиболее известный исследователь в области физиологии эмоций, утверждающий универсальность эмоций, выделяемых на основе комплексов физиологических реакций тела – предлагает считать базовыми следующие шесть эмоций: гнев, страх, грусть, счастье, отвращение и удивление (4) (по сравнению со списком Отли добавилось удивление). Некоторые психологи, по понятным причинам, включают в этот список удовольствие, некоторые – желание (5). Легко выделяется ядро предложенных списков – страх, радость, гнев; легко выделяются и наиболее часто встречающиеся «другие» эмоции – счастье, удовольствие, удивление, отвращение.
Как бы то ни было, окончательного бесспорного списка базовых эмоций на сегодняшний день не существует, и поэтому мы, дабы избежать не относящихся напрямую к лингвистике и культурологии рассуждений, сделаем свою выборку, опираясь на стопроцентное пересечение в имеющихся списках и полагая, что получим таким образом необходимый, но, возможно, недостаточный набор эмотивных примитивов.
Мы предполагаем исследовать в качестве эмотивных примитивов во французском и русском языках страх, гнев и радость (в полном наборе: страх, боязнь, испуг, ужас, паника; радость, ликование, восторг; гнев, ярость, бешенство / реuг, angoisse, crainte, effroi, épouvanté, frayeur, panique; joie, jubilation; colère, fureur, furie, rage), оставляя «за бортом» многие не менее интересные эмоции. Подчеркнем еще раз – наш список уязвим, но, по нашему убеждению, уязвим не в большей и не в меньшей степени, чем любой другой.
Ю. Д. Апресян обоснованно утверждает, что до недавнего времени внутренний мир человека мало интересовал лингвистов и что положение в этой области стало меняться лишь в 1960-е годы (6). Интерес же к этой теме у «философов и поэтов» (по выражению Ю. Д. Апресяна), безусловно повлиявших на формирование соответственных этнокультурных представлений, требует чуть более подробного рассмотрения, поскольку именно им мы обязаны теми различиями, которые обнаруживаются в представлениях о понятиях, которые, как мы уже говорили, в большей степени, чем все прочие, обозначают одно и то же.
Попытки обнаружить следы соответствующих аллегорических персонажей в античных или славянских мифах оказались практически тщетными: с одной стороны, для отражения представлений об этих понятиях миф оказался слишком молод, с другой – слишком стар. Слишком молод потому, что в архаичном сознании эмоции не представлялись главными силами, из которых складывалась картина мира. В античных мифах мы находим лишь спорадические персонификации эмоций, «сопровождающие» проявления главных действующих сил, это лишь крошечные фигурки в их свитах. Очевидна непервичность эмоций по отношению к поведению и ситуации, зависимость, скорее, иная: ситуация первична, эмоция, поведение вторичны; сюжет первичен, герой вторичен. Эмоция закрепляется за ситуацией, которая оказывается всегда «больше» этой эмоции. Так, например, Фобос – сын Ареса (бога войны) и Афродиты (богини любви) – появляется исключительно в свите либо Марса (Ареса), либо Немезиды, либо Тизифоны. Фобос настолько маргинальный персонаж, что описан скудно.
Гнев (furor) в античном понимании связан либо с чувством к врагу, с войной (7), либо с карой, производимой богом или человеком по отношению к человеку, нарушившему правило, например, покусившемуся на власть (8).
Радость (греч. Хариты и лат. Грация), ассоциированная в первую очередь с красотой, изяществом, молодостью и весной, возникает в ситуации победы над врагом, воскрешением из мертвых и божественным даром – божественной радостью, которая снисходит как вдохновение и возникает не вследствие чего-либо. Миф оказался слишком старым по самому своему определению; он в силу своей надличностной, неавторской специфики не мог отразить сугубо авторские лирические описания чувств, дошедшие до своего аллегорического завершения уже в другой, поздней по отношению к нему, во многом производной средневековой романской культуре.
Особый вклад в разработку таких понятий как страх и тоска, радость и надежда принадлежит появившимся спустя века экзистенциалистам, разглядывавшим в постхристианскую эпоху человека, покинутого умершим богом, и упрекавшим традиционную философию, прежде всего, в «бесчувственном» отношении к человеку как существу эмоциональному. Остановимся чуть подробнее на экзистенциализме, поскольку именно это необычайно популярное во Франции философское направление в существеннейшей мере определило специфику современного французского менталитета. Но прежде – несколько слов о роли христианства. Христианство изменило прототипические ситуации, за которыми сознательно закреплялось возникновение той или иной эмоции: страх – не от опасности, не от смерти, но от ада; радость не от красоты и грации, а от слияния с Богом; желания плотские – суть страдания, счастье – вечная жизнь в раю и пр. Возможно, став первой европейской идеологией, а не только философской доктриной, христианство справедливо апеллировало, в первую очередь, к базовым, а не производным надстроечным эмоциям.
Итак, экзистенциализм – философская доктрина, признающая примат человеческой жизни над материей. Для описания структуры экзистенции многие экзистенциалисты прибегали к феноменологическому методу Гуссерля (9), выделяя в качестве структуры сознания его направленность на другое – интенсиональность. По Хайдеггеру и Сартру, экзистенция есть бытие, направленное в ничто и сознающее свою конечность. Поэтому у Хайдеггера описание структуры экзистенции сводится к описанию ряда модусов человеческого существования: заботы, страха, радости, решимости, совести и пр. Страх – одно из основных понятий экзистенциализма. Оно как термин было введено Кьеркегором, различавшим обычный эмпирический страх-боязнь, который вызывается конкретным предметом или обстоятельством, и неопределенный безотчетный страх-тоску – метафизический страх, неизвестный животным, предметом которого является ничто и который обусловлен тем, что человек конечен и знает об этом. У Хайдеггера страх открывает перед экзистенцией ее последнюю возможность – смерть. У Сартра метафизический, экзистенциальный страх (angoisse) истолковывается как страх перед самим собой, перед своей возможностью или свободой (10).
Экзистенциалисты подчеркивают в феномене времени определяющее значение будущего и рассматривают его в связи с такими экзистенциалами как «решимость», «проект», «надежда», утверждая тем самым связь истории с деятельностью, исканием, напряжением, ожиданием. Напомним: Сартр (которому современные французы, безусловно, обязаны расширенным пониманием la nausee и l’angoisse в контексте социального взаимодействия), Камю, Габриель Марсель, Симон де Бовуар – не кабинетные философы, но властители дум, определившие современное французское представление об эмоциональной сущности человека (возможно, не в меньшей степени, чем фрейдисты, различавшие страх перед внешней опасностью и глубинный иррациональный страх – неврозы от подавленных желаний и пр.). Не будем забывать о том, что это направление (развивавшееся также и Бердяевым) (11) встретило больше, чем другие, препон на пути к русскому читателю, по причинам и объективным, и субъективным: середина XX века – это период наивысшего взлета советской идеологии, определявшегося не только усилиями пропаганды, но и открытостью по отношению к ней сознания жителей тогдашнего СССР.
Возвращаясь в область лингвистики, отметим, что интерес к описанию эмоциональной лексики, возникший, как мы уже писали, в шестидесятые годы XX века, реализовывался в двух плоскостях – смысловой и метафорической. Смысловой подход был предложен в работах Л. Вежбицкой и Л. Иорданской, пытавшихся описать эмоции через прототипические ситуации, в которых они возникают (12, 13).
Описание эмоций и толкование их – задача высочайшей степени сложности, в особенности это касается эмоций базовых, поскольку, в отличие от ментальных состояний, которые легко вербализуются субъектом, эмоции очень трудно перевести в слова. Эта онтологическая трудность порождает лингвистическую: слову, обозначающему эмоцию, почти невозможно дать толкование (6). Как мы уже неоднократно говорили и как это видно из предыдущих описаний, наша работа исследует современный миф и поэтому внимательно относится к актуальной метафорической сочетаемости слова, исповедуя подходы, представленные у Дж. Лакоффа и М.Джонсона, а также В. А. Успенского (см. главу первую этой книги). Мы выражаем полное согласие с соответствующими установками: эмоция практически никогда не выражается прямо, но всегда уподобляется чему-либо. Именно поэтому наиболее адекватным лингвистическим описанием эмоций мы считаем описание через метафоры, в которых эти эмоции концептуализируются в языке. Такой подход, помимо всех прочих достоинств, позволяет также получить бесценную культурологическую информацию.
