Мария Голованивская - Ментальность в зеркале языка. Некоторые базовые мировоззренческие концепты французов и русских
Objectif (n.m.) – субстантивированное прилагательное objectif, – ve употреблялось первоначально в оптике (эллипсис: verre objectif – objectif) для обозначения оптической системы, направленной на наблюдаемый объект. С XIX века это слово обозначает оптическую систему устройства, фиксирующего образы – объектив, позже, с развитием телевидения – оптическую систему телевизора. В современном языке существует принципиально иное значение этого слова, развитие которого нам не удалось проследить: objectif – это цель, которую человек ставит перед собой. В чем специфичность этой цели относительно описанных двух?
Objectif в этом значении определяется так:
1) цель (точка), на которую направлена стратегическая или тактическая операция; иначе говоря, это те результаты, которых хотят добиться военными действиями;
2) конкретная цель, на которую направлено действие (R1).
Иначе говоря, objectif – это цель тактическая, самая конкретная из всех трех французских целей.
Сочетаемость этого слова в небольшой части совпадает с сочетаемостью слова but и, следовательно, в небольшой степени заимствует его коннотативный образ цели-мишени. Однако, учитывая тот факт, что слово употребляется в этом значении относительно недавно (не более ста лет), легко понять, почему оно пока что не обросло самостоятельными коннотативными атрибутами.
Обобщим полученные результаты.
Во французском языке самым ранним словом, обозначающим цель, является, безусловно, fin. Значение «цель» предшествует значению «конец», которое является как бы философским доразвитием понятия цели, предела, границы. Fin – это философская цель, проистекающая из предназначения человека или вещи. Fin – это то, что человек сам ставит перед собой, исходя из обширного анализа объективной ситуации. Именно в силу ответственности перед собой и перед законом человек несет ответственность (даже юридическую) за свои цели. Fin – это слово из ряда cause и effet. Слово but пришло во французский язык значительно позже и обозначало первоначально цель при стрельбе, а затем, по расширению, цель, которой человек хочет достичь. Таким образом, but обозначает в большей степени конкретную, более близкостоящую во временном отношении цель, чем fin. But имеет четкий коннотативный образ – это образ цели-мишени. Третья разновидность французской цели – это предельно конкретная «короткая» цель – objectif, слово, употребляющееся в этом значении совсем недавно. За этим словом также угадывается коннотативный образ цели-мишени. Таким образом, мы видим, что французское сознание оказывается очень чувствительным к тонким различиям между понятиями, обозначающими ментальные категории, возможно, именно в силу того, что рациональное для него напрямую связано с практическим действием, а не является категорией чистого размышления.
Представление французов и русских о целеполагании
Обобщающие соображения о всей линейке мыслительных категорий, рассмотренных в последних трех главах
1. Французское сознание более подробно членит пространство большей части понятий: русскому знанию соответствуют connaissance и savoir, русскому размышлению – méditation и réflexion; русской причине – cause и raison, русскому следствию – effet и conséquence, русской цели – fin, but, objectif. За этим более подробным членением стоит особая чувствительность французского сознания к двойственности мира, к его подразделению на объективное, высшее, и субъективное, человеческое. За этим членением стоит, с нашей точки зрения, убеждение в наличии непреложных, объективных законов, которым подчиняется все сущее, установление которых помогает адекватно представить себе реальность и адекватно действовать в ней. Такое членение представляется нам также связанным с особым развитием судебной системы во Франции, через горнило которой прошли многие из рассматриваемых нами понятий. Нашедшее в языке отражение двойственности мира связано, с нашей точки зрения, с эпохой Просвещения и рационализма, сумевшей четко выстроить представления по этому принципу, а также расклассифицировать многие из рассмотренных нами понятий в соответствии с теми или иными критериями. Иначе говоря, мы можем констатировать, что в сфере ментальных категорий во французском сознании царит порядок, наведенный в соответствии с определенными четкими установками.
2. Следует, безусловно, отметить особенности в самой структуре некоторых понятий относительно их русских аналогов. Главное, что бросается в глаза – опора на факты, особенно пристальное внимание к достоверности, как бы закодированное во внутренней форме понятий certitude, assurance, effet, cause. Иначе говоря, рациональные эмоции типа уверенности и сомнения во французском языке более рациональны, в русском – более эмоциональны. Таким образом, французское сознание в большей степени склонно искать точное знание, нежели русское.
Различия в парах мысль/идея – pensée/idée связаны со сложным переплетением в русском сознании поствизантийских и западноевропейских традиций. Мысль – понятие исконное, но в огромной степени трансформированное под влиянием Западной Европы, идея – понятие более позднее и заимствованное, претерпевшее обрусение в связи с конкретной политической ситуацией, на фоне которой происходило это заимствование. Французское pensée – чисто французское, а не постлатинское понятие, не выравненное по античным меркам, однако все же проникнутое лирическим оттенком рационалистической эпохи, idée – понятие античное, сумевшее сохранить связь с первоосновой и далее передать ее эстафету всем европейским и воспринявшим рационализм именно через Европу культурам. С нашей точки зрения, именно этому понятию мы обязаны общим коннотативным образом зрения, сопровождающим многие ментальные категории в романских и славянских языках. Однако мы можем с уверенностью утверждать, что русские ментальные категории (за исключением этих двух) проявили известную ригидность и зачастую, заимствуя коннотативные образы из европейских языков, сохранили национально-специфическое содержание, поддерживаемое соответствующими этимонами: размышление аморфно, как и сама мысль, причина сохраняет связь с причинить и на все случаи жизни одна, уверенность восходит к вере, но не к факту, следствие, связанное с судебным разбирательством, остается зачастую неверифицируемым, цель ассоциирована с целью при стрельбе и также не подразделяется по признакам. Более того, если французские слова обиходны и частотны в употреблении, то русское языковое сознание чаще предпочитает обходиться «обезличенными суррогатами» типа «почему?», «что получилось?» и пр. Аналогичные формулы также широко используются и во французском языке, однако они не оттесняют соответствующие основные понятия на периферию употребления.
3. Легко увидеть, что оба сопоставляемых ряда находятся в пределах общего поля коннотативных образов: это вода, осязаемость и опора. Это свидетельствует о том, что русская сочетаемость – заимствованного характера, так как мы не находим никакой мифологической поддержки ни для одного из русских понятий в славянских мифологических системах. В пользу заимствования образной (но не понятийной) структуры понятий свидетельствует также отсутствие национальных традиций рационализма. Представления обо всех этих понятиях были заимствованы из переводных европейских книг. Текучесть, осязаемость и фиксированность – три фундаментальные оси, на которые нанизываются конногативные образы многих ментальных и эмоциональных понятий, это своего рода коннотативные архетипы, сопровождающие соответствующие сферы представлений. Следует также отметить заниженную коннотативную основу многих русских ментальных категорий, связанную, по нашему убеждению, именно с регламентированностью употребления соответствующих слов.
4. Важно также отметить, что так же, как в представлениях о судьбе, добре и зле, правде и лжи, французские мыслительные категории особо выделяют область практического действия, имея для нее отдельный ряд понятий. Это касается не только специальных слов, таких как raison, но выражено и в самой разработанности понятийного поля, обслуживавшего судебную практику, развитую во Франции с XII века и преимущественного трактовавшую дела о собственности.
Суммируя все вышесказанное, мы могли бы определить французский тип сознания в этой сфере как рационалистический, русский – скорее как интуитивный. В сфере соответствующих французских представлений, структурированных и отточенных, царит известный порядок, в сфере русских представлений, неструктурированных, отмечается упрощение картины ментальных категорий, невыделение, стягивание различного в одну категорию. За русскими понятиями стоят этимоны, восходящие к родовому строю, за французскими – к государственному. Возможно, отчасти именно этим определяется существенное различие в поведенческих сценариях, реализуемых представителями этих двух столь не похожих культур.
