Степан Козловский - История и старина: мировосприятие, социальная практика, мотивация действующих лиц
Что касается исторического прототипа, то найти его в это время вполне можно. В XIV–XV веках в новгородские пригороды был призван только один князь по имени Глеб (Наримант Гедиминович). Наряду с Глебом Святославичем[875] он мог стать одним из прототипов эпического Глеба Володьевича (неизвестно, было ли у Гедимина христианское имя). Полномочия призванного из Литвы князя были значительно уже, чем у князя Новгородского — непосредственно охрана пограничья, однако эти земли были отданы ему «в отчину и дедину», что ясно показывает его значение.
Согласно Новгородской IV летописи, он прибыл в октябре 6841 г., а затем выехал, оставив наместников, в 6846 г,[876] затем летопись указывает на его бегство в Орду в 6853 г.[877]
Интересы князя Глеба — Нариманта прослеживаются не только в Новгородских землях, но и на пограничье Литвы, в Пинском княжестве, связанном с торговыми путями по Днепру. Вместе с тем, в силу соперничества с Ольгердом он вполне мог осознаваться также и как «московский» князь. В летописи нет непосредственных сведений о том, что он совершил поход на Корсунь, но походы новгородских ушкуйников, правда, по Волге, в это время активизируются настолько, что зачастую неизвестны даже имена предводителей. На их фоне набег на Корсунь, находившуюся в стороне от основных торговых путей, используемых новгородскими купцами, возможно, казался настолько мелким рядовым событием, что просто не был замечен летописями.
В условиях подобной неопределенности появляется неизбежный дискурс между деятелями, известными по письменным источникам, и героями эпических произведений. Их совпадение возможно, но необязательно. Поэтому на первое место при датировке и истолковании былины необходимо поставить свидетельства реальной исторической обстановки — своего рода «дух времени», без которого эпический сюжет перестает отождествляться с определенным героем. Вероятно, именно из-за отсутствия данной концовки в казачьем варианте былина утратила одного из героев — Глеба Володьевича, сохранив Маринушку Кайдарову с характерным для ее образа типическим местом — сбором непомерных таможенных пошлин.
В былине о Глебе Володьевиче именно таким эпизодом является характерное нетипичное подношение Князю чары с «зеленым вином»:
Как поехала Маринка с той стены да белокамянной,
Приежжала к собе да на широкой двор,
Наливала чару зелена вина да в полтора ведра,
А да насыпала в чару зелья лютого,
Выезжала на ту жо стену городо́вую,
Подавала Глебушку она чару зелена вина:
«Уж ты на-тко на приезд-от чару зелена вина!»
А как принимаитьсе-то Глеб да единой рукой,
Ише хочёт он пить да зелена вина;
А поткнулсэ ёго конь на ножочку на правую,
А сплескал-то чару зелена вина
А да за́ тою да гриву лошадиную.
Загорелась у добра коня да грива лошадиная.
А как ту да Глеб испугалсэ жа,
А бросал-то чяру на сыру землю;
Ише как тут мать сыра земля да загореласе.
А как розьерилось ёго серьцо богатырськоё.[878]
В некоторых вариантах вино имеет эпитет «заморское»:
Сырая земля да загорела же
От того напиточка да всё заморского.[879]
Если не воспринимать этот эпизод как образное изображение «греческого огня» или предложение отравы, уже упомянутой в летописи при описании смерти Тмутараканского князя Ростислава, а допустить, что перед нами простой рассказ очевидца о событии, то все сразу оказывается предельно понятным.
В данном случае очевиден тот факт, что рассказчик и, соответственно, князь, восприняли «зеленое вино» как «лютое зелье», что обнаруживает абсолютное непонимание случившегося события. Этот удивительный факт показывает, что сказитель передает былину «по старинке», не модернизируя ее, и, судя по всему, не осознавая смысл происходящего.
Существуют и другие варианты подобного типического места, например, в сюжете о Скопине:
Опущаитце кума во глубоки погреба,
Наливала она чару зелена она вина.
По краям-то зелье люто стоит, ключиком кипит,
По средине зьмея люта изьвиваитце.
Подносила эту чарочку кумушку:
«Уж ты выкушай, кумушко, чарочку![880]
Отравление зельем абсолютно неудивительно, и именно так былина трактует поведение Маринки Кайдаловны, но суть ее совершенно в другом — всем было известно, что хмельное, пусть и самое крепкое,[881] не может гореть — вино не горит, равно как мед, пиво и т. п. Только этим и можно обосновать испуг князя Глеба. Гореть может только СПИРТ, свойств КОТОРОГО, судя по сюжету, ни князь, ни его приближенные ЕЩЁ НЕ ЗНАЛИ и восприняли исключительно как попытку их отравить.
Поэтому то, что в чару на виду у князя насыпали «зелье» вполне объяснимо — спирт содержит немало сивушных масел, запах которых надо было чем-то замаскировать (обычно хмелем либо полынью[882]), более того, это было воспринято нормально, поскольку существовала традиция употребления «зельена» вина, то есть, судя по всему, вина с пряностями. Именно наличием сивушных масел в значительном количестве (чего без перегонки добиться весьма трудно) можно объяснить то, что «Загорелась у добра коня да грива лошадиная».
По-видимому, налицо первое упоминание о бытовании в качестве напитка так называемой «жженки», «горилки», то есть горящего спирта (бранд вайн), который в западной Европе и на Руси вошел в широкое употребление не ранее XIV века. Как выяснил В. В. Похлебкин, «В 1386 году русские ознакомились с виноградным спиртом, вывезенным из Кафы (генуэзской колонии в Крыму)…».[883] Учитывая, что его распространение началось с XI века в Италии (в качестве лекарства), объяснить его появление в Крыму в более раннее время можно только деятельностью генуэзских колонистов, которые обосновались здесь не ранее 1170 г., когда они заключили с византийским императором Мануилом договор, по которому им открывались все черноморские порты, кроме Керченского и Таманского.
По мнению В. В. Похлебкина, «все виды вина назывались до XIII в. исключительно просто вином, иногда с прилагательным «кислое» или «осмърненено» (сладкое, десертное, пряное)».[884] Соответственно, датировать этот эпизод сюжета с наибольшей вероятностью можно периодом с XIII до XIV вв., когда стало появляться вино «творёное».
Взятие Корсуни в письменных источниках отмечено трижды: в 989 г. (Князь Владимир Святой), 1299 г. (Ногай), 1433 г. (Едигей). Если при этом учесть, что разгром Корсуни был полным («не щадили ни старого, ни малого»), то остаются два похода — 1433 и 1299 г. В XV веке винный спирт уже был хорошо известен как в Европе (с 1334 и особенно с 1360-х гг.), так и на Руси. Он мог вызвать разве что интерес, но не удивление.[885] Следовательно, наиболее вероятное время разгрома Корсуни, упомянутое в былине о Глебе Володьевиче, относится к Крымскому походу Ногая 1299 г., который мог включать русских ратников и, по всей видимости, задержал дальнейшее распространение «вина твореного[886]» (упоминания с 1273 г.), а также винного спирта в регионе.
Кроме указанных косвенных признаков хронологической привязки эпических сюжетов, можно назвать и прямые — соответствие условий социальной практики, известной в отражении летописей по отношению к событиям данного периода, и эпической социальной практики. Здесь речь идет не о частных случаях (датированных фактах письменно зафиксированной истории, доказать отражение которых в былинах практически невозможно), а о массовых проявлениях, типичных фактах нашей истории в определенный период.
Типичные факты социальной практики в их массовом проявлении отражают «дух времени», «моду» на определенные действия, социальную норму, социальную «идею».
Как уже не раз отмечалось, В. Я. Пропп пришел к выводу о том, что «Идея есть решающий критерий для отнесения песни к той или иной эпохе».[887] В данном случае имеется уникальная возможность сравнить идею сопротивления иноземным сборщикам податей в изложении эпоса и летописей.
По всей вероятности, восстания против «баскаков» и других «разбойников-еретиков», продолжавшиеся с середины XIII по XIV вв., являются причиной создания подобных сюжетов с характерными региональными особенностями — в каждой области свой образ «врага» (литовцы, татары, корсуняне, мужики-подорожники) и способ действия. Не меняется только мотивация — непосильное налоговое бремя и иноземец-еретик в роли сборщика пошлин.
Исходя из этого, весь комплекс сюжетов, с одинаковыми по социальной актуальности задачами, то есть по основной «идее», ставшей ядром создания сюжета (О князе Глебе Володьевиче, О Щелкане, О князе Вольге и Микуле, О князе Романе), по всей видимости, следует отнести к периоду (эпохе) XIII–XIV вв.
