Людмила Черная - Антропологический код древнерусской культуры
Обобщенный образ внесословного и внеличностного подданного создается в «Домострое». Он включал помимо подчинения властям массу других «душеполезных» качеств. Как и образ идеального монарха, он полностью нереален. И это был образ лишенного свободной воли, целиком подчиненного государству и церкви человека, того самого, который самоидентифицировал себя в челобитных как царского «холопа», а позднее как «всеподданнейшего раба». Люди внеличностного типа были подготовлены к принятию крепостной зависимости как исконного права обожествленного царя и его слуг на их свободу, а затем и саму жизнь. Был ли в действительности указ о закрепощении крестьян или началось все с заповедных лет Ивана Грозного, не столь уж принципиально важно, поскольку общественная мысль и культура в целом сформировали к концу столетия нужный тип личности в России, готовый морально к восприятию рабства как угодного Богу состояния человека.
Любые отклонения от этого типа личности (правильнее, внеличности) начинают ассоциироваться в общественном сознании с самочинием, самовластием, еретичеством…
Тем не менее примеров сопротивления формированию культуры внеличностного типа конкретных исторических лиц известно довольно много на всем протяжении XVI столетия. Среди них встречаются светские и духовные, молодые и старые, приближенные к власти и случайно оказавшиеся в поле ее зрения, богатые и бедные, и т. п. Приведем лишь некоторые. Так, весьма показательна история князя Василия Ивановича Патрикеева. Он, так же как дед и отец его, служивший непосредственно великим князьям, отличился и в боях с Литвой и Швецией, и в борьбе с удельными князьями, заседал в высшем княжеском суде и т. п., пока не оказался в опале за поддержку Дмитрия-внука, сначала провозглашенного Иваном III своим наследником и даже венчанного в 1498 г., а затем отстраненного стараниями партии Софьи Палеолог. Таким путем Василий Патрикеев оказался постриженным в монахи под именем Вассиана в Кирилло-Белозерский монастырь и стал самым активным нестяжателем под влиянием Нила Сорского. После собора 1503 г. в защиту монастырского землевладения Вассиан Патрикеев написал полемическое поучение «Собрание некоего старца», где прямо призывал монастыри «сел не держати, ни владети ими, но жити в тишине и в безмолвии, питаяся своими руками».[493] В ответ на послание Иосифа Волоцкого о наказании еретиков им был составлен «Ответ кирилловских старцев», в котором предлагалось прощать покаявшихся еретиков. Нестяжательские идеи Патрикеева вернули его ко двору Василия III в 1509 г., когда последний разрабатывал планы секуляризации церковных земель, и они же довели его до суда, когда в 20-х годах великий князь сменил свою политику в отношении церкви и стал покровителем иосифлян, создавших теорию божественного происхождения царской власти. В 1531 г. иосифлянин митрополит Даниил добился суда над Вассианом Патрикеевым, обвиненным в еретичестве. Он был сослан в Иосифо-Волоколамский монастырь, где вскоре, по словам А. Курбского (уподобившего его Иоанну Предтече), «презлые иосифляне по мале времени его уморили».[494] Талантливый писатель, горячий публицист, честный человек, Вассиан Патрикеев смело обличал Иосифа Волоцкого и его последователей, прямо говорил об их продажности и лживости, едко иронизировал над ними («Слово ответно», «Слово о еретиках», «Прение с Иосифом Волоцким»). Нестяжательство ни в коем случае не было ересью, и тем не менее на него навесили именно такой ярлык.
Столь же печальной была и судьба игумена Троице-Сергиева монастыря Артемия. Он долгие годы провел в пустыни неподалеку от Кирилло-Белозерского монастыря, в 1551 г. по приказу молодого Ивана IV был вызван в Москву и поставлен в игумены Троице-Сергиева монастыря, одного из самых богатых церковных землевладельцев. Сделано это было, по-видимому, по инициативе Сильвестра, также имевшего в то время нестяжательские взгляды. Прежде чем поставить вопрос об ограничении или изъятии земель у церкви, Иван Грозный стремился заручиться поддержкой верховных иерархов, к каковым он и причислил Артемия. Однако, столкнувшись в Троице-Сергиевом монастыре с приверженцами иосифлян, Артемий не вступил в конфликт, а ушел на Север, покинув сан, к которому он и не стремился. Тем не менее в 1554 г. иосифляне добились осуждения Артемия за еретичество. Он был сослан в пожизненную ссылку в Соловецкий монастырь, откуда бежал в Литву.
То, как быстро и решительно церковь расправилась с вновь возникшей ересью антитринитариев и «новым учением» Феодосия Косого, лишний раз доказывает, каким сильным был контроль за любым инакомыслием в стране. Из «Послания многословного», приписывавшегося Зиновию Отенскому и обличавшего еретиков, явствует, что Феодосий Косой, Игнатий, Вассиан и другие были прежде всего нестяжателями, разоблачали неправедную жизнь белого и черного духовенства, церкви называли «кумирницами», поскольку в них поклоняются кумирам, мощи святых именуют «еллинскими мертвецами», а всех почитающих иконы и мощи зовут «погибшими и заблудшими… последующими человеческым преданием».[495] Главное же обвинение, звучавшее в их адрес, было то, что они якобы объявляют все религии равными, а себя самих истинными учителями – «истину паче всех познали»,[496] признающими только Ветхий и Новый Заветы, отдельные произведения Василия Великого и Иоанна Златоуста. Из двух посланий, которые Артемий адресовал царю, явствует, что он был искренним сторонником Нила Сорского, считал, что истинное монашество должно протекать в уединении (особножитии) в скиту, чтобы все время и все силы монахи отдавали совершенствованию своей души, и все их «дела» сводились к соблюдению заповедей, в особенности евангельской заповеди любви к Богу и ближнему своему. Связь Артемия с еретиками проистекала из соблюдения этой же заповеди: он категорически не соглашался с практикой казни еретиков, призывая к терпению и «кротости», даже если еретики выступали не только против обрядов («обычаев»), но и догматов церкви. Артемий уважал свободу мысли и в себе, и в других. Еретикам он прощал их «ребячье мудрование по неведению».[497] Не будучи еретиком, Артемий был свободомыслящим человеком, что видно из его утверждения о соотношении тела и души в человеке: себе он позволял отнюдь не канонические, рационалистические высказывания типа: «…вся духовная от телесных рождаются, якоже от нага зерна клас, тако бо предваряют духовных всегда телесная».[498] На примере непростой судьбы Артемия видно, что человек чистый и принципиальный легко мог стать игрушкой в политической борьбе между светской и церковной властями, был зажат в тиски канонического мышления и поведения и перемолот государственной машиной.
Конечно же, самой известной у историков стала драма князя Андрея Курбского, вынужденного бежать в 1564 г. в Литву. Из ближайшего советника царя во времена «избранной рады» он превратился в изгоя, вынужденного порой воевать против русских, но как бы компенсировавшего эту невольную измену активной защитой православия. Рассказывая о себе в «Истории о великом князе Московском» и многочисленных посланиях к разным людям, он ностальгически вспоминал и, возможно, преувеличивал свою роль и при взятии Казани, и во время Ливонской войны, и при дворе Ивана IV в качестве мудрого и прямодушного советника. Он не был против формирования культуры внеличностного типа, но хотел участвовать в этом процессе как один из лидеров аристократии. Оказавшись в оппозиции, он смело упрекал царя в злодеяниях, приведших к мученической смерти сотен ни в чем неповинных людей. Своеобразный мартирий, созданный Курбским в «Истории», привел его к выводу, что «Святая Русь» теперь будет называться таковою не столько из-за обилия святынь, сколько из-за обилия мучеников.
Не будем перечислять общеизвестные примеры трагических судеб многих и многих представителей княжеских и боярских родов времен Ивана Грозного, особенно периода опричного террора, когда поводом для казни или ссылки мог послужить отказ надеть «харю» на пиру по приказанию царя, злое слово или взгляд, брошенный в сторону деспота, нелепый слух и обвинение в заговоре, чародействе, сглазе и т. п. Еще более бесправным был беспородный человек. Оказавшись один на один с государством, олицетворенным земным Богом – царем, человек легко мог потерять не только свободу, но и жизнь. Из субъекта он превращался в объект, которым манипулируют светская и церковная власти. Его разумная душа превращалась в полый сосуд, куда вливалось нужное государству содержание. К середине XVI в. складывается ситуация, охарактеризованная Н. А. Бердяевым так: «…русский народ в своей религиозной жизни возлагается на святых, на старцев, на мужей, в отношении к которым подобает лишь преклонение… Русский народ хочет не столько святости, сколько преклонения и благоговения перед святостью, подобно тому как он хочет не власти, а отдания себя власти, перенесения на власть всего бремени».[499]
