Константин Крылов - Нет времени
Однако отказываясь от рассмотрения «цивилизованного человека» через призму «преодолённых и облагороженных страстей», и понимая его именно как «рассчётливое социальное животное», имеет смысл прямо обратиться к зоологическим параллелям, временно десоциализируя «корпус» и обращаясь к биологическому телу. Элиас этого не делает — а меж тем, собранный им материал наводит на прелюбопытный вывод.
«Процесс цивилизации» формирует совершенно определённый тип человеческого существа. Не поленимся описать его — как можно более отстранённо.
Итак, что такое «цивилизованный человек»? Это существо, тщательнейшим образом следящее за своей физиологической чистотой. Оно ходит бесшумно, не оставляет следов. Оно тщательно контролирует свои выделения, умеет их удерживать, при необходимости — прячет. Оно не пахнет — или, наоборот, пахнет очень сильно, но не своим собственным запахом, а какими-нибудь «пачулями». Оно занимается сексом в уединённых местах, не на виду у всех. Оно не издаёт громких звуков. Оно старается избегать прямых конфликтов с сородичами. Оно следит за собой, и ещё тщательнее следит за другими. Оно расчётливо. Оно опасно.
Картинка получается однозначная. Всё вышеперечисленное точно описывает поведение крупных хищников, в особенности — семейства кошачьих. Напротив того — добродушное валяние в грязи, вспышки гнева с налитыми кровью глазами, отправление естественных потребностей на виду у всех и прочие проявления «крестьянской неотёсанности», однозначно указывают на крупных травоядных — то есть, попросту, буйволиного или кабаньего стада, «быдла» в прямом смысле этого слова.[18]
Если бы мы вели речь не о просвещённейших народах Земли, то мы могли бы заключить, что племена европейцев сменили тотем. Что на самом деле означали рога на рыцарских шлемах? Или — почему в какой-то момент избыточный вес перестал восприниматься как преимущество,[19] а тощее сухопарое тело стало считаться «правильной нормой»?[20]
Верно одно: процесс цивилизации отнюдь не привёл к снижению реального уровня агрессивности «цивилизованных народов». Скорее наоборот: пройдя школу подавления и подчинению собственных дикарских аффектов, европейцы тут же приступили к подавлению чужеземных дикарей — индийских, африканских, американских. Более того: сам тот факт, что дикари имеют аффекты, и считался главным признаком «дикарства». Немытость и дурные манеры малайцев или абиссинцев были вполне достаточным поводом для завоевания и обращения в рабство. И наоборот: моральные права колонизаторов начали шататься под тяжестью носовых платков Неру и Ганди.
Что не мешало бы накрепко запомнить всем народам и государствам, вынужденным иметь дело с наодеколоненными хищниками из Брюсселя и Вашингтона.
Лизочка и дикари
Шарль Летурно. Социология, основанная на этнографии. СПб., 1897–1898. Вып. I–III
Трёхтомная «Социология, основанная на этнографии» Летурно — одна из тех книжек, которые вполне себе мог переводить раскольниковский приятель Разумихин, когда б не только шпрехал, но мал-мала знал и французского наречия. В ту пору прекрасную переводилось и издавалось много литературы такого свойства. Прогрессивная общественность наконец-то просекла, что обозначенный Некрасовым выбор между «Белинским и Гоголем» и «милордом глупым» будет неизменно совершаться в пользу «милорда». А потому озаботилась снабжением российской среднеобразованной публики всякими занимательными книжками, которые, счастливо сочетая в себе незатейливость и познавательность, исподволь сеяли разумное, доброе, вечное: развлекая себя чтением баек о чернокожих людоедах, читатель заодно приобщался прогрессивным воззрениям на историю. Эпохой позже «Социология» имела шанс попасть на книжную полку Васисуалия Лоханкина — куда-нибудь между «Мужчиной и Женщиной» и томами Элизе Реклю.
Автор разбираемого сочинения довольно примечателен. Господин Шарль Жан Мари Летурно (Letourneau) (1831–1902) — социолог, врач, педагог, профессор антропологической школы в Париже, видный представитель эволюционистского направления социологии, — к каковому принадлежал основатель этой науки Герберт Спенсер, солидный Л.Г. Морган, а также лучший друг советского школьника Фрэзер, чья «Золотую Ветвь» у нас популярна по сю пору. Более всего прославился профессор сочинениями под характерными названиями «Эволюция собственности», «Эволюция морали», «Эволюция брака и семьи», «Физиология страстей», и т. п. Книжки на эти темы считались пикантыми, поскольку там много говорилось об инцесте, промискуитете, коллективном браке и прочих интересных материях. Энгельс в своём «Происхождении семьи, частной собственности и государства» довольно много цитирует Летурно — в том числе в известном пассаже о глисте как образце моногамии.
Разумеется, сам Летурно был человеком вполне добропорядочным и интересовался всеми этими скользкими материями исключительно как учёный. Поэтому он изрядно растерялся, когда судьба-индейка столкнула-таки его нос к носу с «половым вопросом». В 1874 году респектабельный (и счастливо женатый) профессор, отдыхая во Флоренции, познакомился с нервной шестнадцатилетней русской барышней, смертельно в него влюбившейся. Звали её Лиза Герцен, — впрочем, она довольно долго носила фамилию Огарёва, по официальному отцу. Нельзя не отметить в этой связи, что сексуальные и брачные обычаи, принятые в среде российских революционеров, представляли собой немалый этнографический интерес… Love story завершилась трагически: через год Лиза, разлучённая с предметом страсти, отравилась хлороформом. Событие наделало шума: на него откликнулся, в частности, Достоевский, в ту пору много размышлявший о самоубийствах среди молодёжи.
Летурно в России читали охотно. Лев Толстой с удовольствием выписывал себе в тетрадочку пацифистские пассажи из сочинений профессора. Один из них (про «дикий инстинкт войны») украшает собой известное сочинение великого писателя земли русской «Закон насилия и закон любви», в каковом он учит, что Евангелие «прямо отрицало и церковь и государство с своими властями», в связи с чем призывает к отказу от военной службы и дезертирству. Впрочем, Толстой отличался умением выводить необходимость ликвидации «стеснительных социальных устроений» даже из Конфуция, так что французский профессор здесь скорее, попался, под руку, нежели послужил действительной причиной столь резкого суждения.[21] Почитывал Летурно и другой известный отрицатель «церкви и государства»: в марте 1897 года помощник инспектора Тифлисской православной духовной семинарии отбирает книгу Летурно «Литературное развитие народных рас» у семинариста Иосифа Джугашвили, вместе с заложенным в неё абонементным листком «Дешёвой библиотеки». Наверное, зря: отлучённый от «Дешёвой библиотеки» и подстрекаемый товарищами, семинарист начал запойно читать марксистскую литературу.
О самом сочинении. С точки зрения современного читателя, его можно рекомендовать для школьников младших классов: ничего собственно «научно-социологического» в современном смысле этого слова там нет. Автор, впрочем, и не претендует на научность: по его мнению, для одного сбора материала, потребного для истинно научной социологии, потребуются века (Т. I, Предисловие, с. V), а потому «в наше время возможны только социологические очерки».[22] Так оно и есть: книжки состоят из очерков, каждый из которых посвящён одной теме: браку, собственности, морали, etc. В целом сочинение задумано как своего рода этнографический синопсис, и претендует на полноту, пусть даже и урезанную до «обо всём понемногу».
Однако «социологией» сочинение Летурно нельзя назвать и по другой причине. Для нас социология — это прежде всего наука о нашем собственном обществе. Однако у Летурно именно оно-то практически и не рассматривается. Интерес, им движущий — этнографический: книжка посвящена обществам, максимально далёким от европейского. То есть неграм, эскимосам, готтентотам, китайцам, только бы не «таким же французам».
Отчасти в этом виноват пресловутый социальный заказ. Конец девятнадцатого века — это период зрелости колониальной системы, когда мир был успешно поделен между европейскими государствами, сферы влияния устоялись и можно было, наконец, обратить внимание на сами приобретения. Поскольку же захваченные земли и их богатства включали в себя ещё и людей, перед европейцами впервые встала проблема отношения к неевропейским цивилизациям, культурам и способам мышления. В то время она осознавалась как проблема туземца, а точнее — проблема дикаря.
В принципе европейское сознание уже имело опыт столкновения с «Другим». Во-первых, с рождения европейского сознания универсальным образом «другого» было Животное, «бессловесная тварь». Осень Средневековья ознаменовалась «открытием Женщины» — существа одновременно и низшего, и более высокого, нежели человек-мужчина. Новое Время принесло образ Ребёнка, как существа, принципиально отличного от взрослого.[23] Неудивительно, что Дикаря попытались определить в уже известных координатах, разместив его где-то между животным, женщиной и ребёнком.
