Евгений Головин - Веселая наука. Протоколы совещаний
Возбужденный член неприличен всегда, кроме пиковых случаев, колыхание обнаженной женской груди неуместно, возможно, на собраниях, хотя… вспомним «Свободу на баррикадах» Делакруа.
Благодаря книге И. Я. Бахофена «Материнское право» нам немного известны отношения полов в античном мире. Равенство достигалось весьма просто — каждый следовал своей природной ориентации. Генада «один» диктует мужчинам созерцательный покой или кинезис, но не то и другое вместе. Арнстотель и Александр Великий, философ и воин — возможные мужские ипостаси.
Философ не должен иметь жены и детей, собственность воина — конь и копье. Воину не возбраняется женитьба, но в таком случае надобно оставлять военную добычу женской родне.
Он естественно бездомен, естественно неимущ, его удел — просто быть. Н. С. Гумилев «Возвращение Одиссея»:
Ну, собирайся со мною в дорогу,
Юноша светлый, мой сын Телемах!
Надо служить беспощадному богу,
Богу Тревоги на черных путях.
Это после избиения женихов и в перспективе спокойной супружеской жизни. Но верность Пенелопы, богини ткачества, еще страшней коварства Цирцеи, потому что она нежно и непреодолимо лишит Одиссея героизма, то есть фаллической силы.
Согласно генаде «два», женщина должна иметь и быть.
Однажды (Бахофен и другие историки не уточняют когда) женщинам надоело возделывать землю и воспитывать детей, они сели на коней и взялись за копья. Мужчин потянуло к земле, собственности, власти над женщинами и детьми. Противоестественная фиксация.
И началась яростная борьба полов — отцов и матерей, братьев и сестер и т. д. Андрократия или гинократия. Борьба продолжалась с переменным успехом, пока с помощью буржуазного сословия женщины не одержали решительной победы. Это вовсе не означает тотального приоритета в семье и обществе, но мобильность и целеустремленность женщины и нарастающий дуализм мужского сознания.
Солнце померкло, а луна засияла. Ориентация общества изменилась, и мужчины оказались совершенно неготовы к новой ситуации. Война, как радикальное выяснение рыцарских отношений, охота, как рекогносцировка и рискованный динамизм, смертельно опасные навигации — все это уступило место банкирским конторам и прагматическим разработкам. Но подобные «цветочки» только предвестили настоящий кошмар.
Из-за монотонной механической работы и оседлого пребывания в мегаполисах у большинства мужчин, словно у диких самцов в неволе, полностью расстроилась сперматическая регуляция, что привело к нервическим взрывам сатирического возбуждения и бессилия, к тривиальному и унизительному сексуальному рабству. Женщины привыкли, что их постоянно «хотят», что природный враг ползает у их ног. «Чем я хуже мужчины?» девятнадцатого века сменилось «я во всех отношениях лучше, умней и талантливей этой похотливой обезьяны». И поскольку поблек мужской эстетический идеал, предполагающий принцип «единого», пленительно красивый герой постепенно исчез даже с экрана. Стандартно-рекламная красота — акциденция современной деловой особи. Мужчины? Пока ученые не изготовили «синтетической спермы», надобно дрессировать «носителей детородного члена», дабы этот орган не причинял слишком много хлопот. Всякая женщина может стать более или менее красивой, ибо «красота» пристала «прекрасному полу», а мужчины… Пусть у «них» волосатые ноги и грудь, жалкие ягодицы, дряблый толстый живот, под которым болтаются большие тестикулы и сморщенный маленький пенис (в эрекции он смотрится еще отвратительней), деньги и репутация — вот «их» красота. «Они» весьма очаровательны в амплуа юмористов и клоунов и просто великолепны в качестве образцовых работников.
Генада «два» не составлена из двух единиц, она не понимает единицы и нечетных чисел. Вот почему типичные мужские дилеммы: либо-либо, перекресток, бог и дьявол, правда и ложь смешны в «равноправии и равнолевии» двух сосков, двух лопаток (голуби Венеры), двух кокетливых ямочек над попой (мембраны Венеры), то есть крайне чувствительных природных антенн эротической анатомии.
Униженное самолюбие, пьяная похвальба или истерическое покаяние, дрожь мужских пальцев на застежке лифчика, женское «скорей, мне некогда» или «будешь хорошо себя вести, тогда посмотрим» и прочее в этом роде — все это напоминает финал «Сказки про котика Шпигеля» Готфрида Келлера. Когда колдун Пинайс, едва дождавшись конца свадебного пира, влетел в спальню, то, вместо девицы с дивной грудью и попой, нашел он на постели старуху-бегинку. Она исхлестала его розгой и заставила колдовать день и ночь. Котик Шпигель, встречая иногда на улице измученного колдуна, участливо спрашивал: «Все работаете, герр Пинайс, все работаете?…»
Какой смысл читать «Теологумены арифмологии» или «О предположениях», коли авторы жили гораздо намного раньше наших прадедов.
Единство и его эманации.
Но мы-то разорваны на сто кусков.
Виктор Гюго толкует о компрачикосах. Ребенок растет в большой бутыли и принимает форму оной. Ему еще повезло. Интересно, какую форму принимаем мы, как выглядим мы в телескопе, направленном со звезды Беттельгейзе?
Параметры и главные аксиомы нашей жизни впрыскиваются в кровь с детства, и шприц работает неустанно, разумеется, «для нашей пользы». Лет этак до десяти еще ничего. Мрачный господин и угрюмая мадам (они почему-то именуются папой и мамой) внедряют в детские мозги ограниченное количество забубенной чепухи, в основном насчет того, что надо мыть руки и не водиться с бандитами, однако ничего не стоит высунуть язык у них за спиной. Дальше какая-то ерунда про бабушку и карточные игры. После десяти плохи дела. Мы случайно встречаем так называемого папу на так называемой маме, находим разорванный лифчик этой женщины, берем на память и случайно забываем в портфеле. Психиатр, школа, университет, царство страшных очкариков и головастых негроидов. Какой-то прыщавый огурец желтыми, как дыня, зубами изрыгает жвачку и перед новой жвачкой изрекает: наша планета — песчинка либо моллюск во вселенском океане световых столетий, мы на этой песчинке — спорадический микро… микрон; необходимо любить государство и «закрывать глаза» на жену ближнего; Хиросима и демографический взрыв; что-то чревато чем-то; харизма антиутопии холокоста; деньги; точка. Каждый несчастный фактор человеческий имеет в памяти горы подобной ахинеи — какие тут компрачикосы!
Фасцинативная эпига прохожей дамы кружит голову, заслоняет хронологию, дни рождения, смерти, даты сравнительно величайших событий. Хорошо бы устроиться на ней и, подняв парусом лифчик, уплыть. Но ведь она не позволит, она ведь не сестра милосердия. Вспоминаем одноименное стихотворение Артюра Рембо, кое-как пересказываем:
«Молодой человек, гордый волево
настойчивостью, идет искать
утешения у своей сестры милосердия
ибо вечная рана его настигла.
О Женщина, куча требухи, сердечная
жалость, ты не сестра милосердия.
Ни черный взгляд, ни живот, где спит
рыжая тень, ни проворные пальцы, ни
великолепие грудей не созданы утешать.
О Женщина, слепая, несмотря на
огромные зрачки; на тебе висят груди
а ты висишь на нас, и мы укачиваем
тебя — прелестная и серьезная Страсть.
Твои тяжкие вздохи, твои бесчисленные
ошибки и когда-то пережитые
обиды проступают к нам, словно
эксцесс менструальной крови».
Хотят видеть мизогинию в этих драстических строках. Однако сильная поэзия не страдает однозначностью. Здесь холодно изложенный, размытый эпизод: молодой человек идет к женщине, надеясь на ее отзывчивость. Подобная наивность вызывает размышление поэта, пронизанное смелой метафорической образностью. Ты не сестра милосердия, что это значит? Женщина часто выглядит приветливой «бухтой», но горе тому, кто бросит «якорь». Его втянут в тягучий ил, высосут, истощат, посадят на цепь, отдадут злобе и разномастным угрызениям.
Лифчик. Диада, где фатум истины лениво расслаивается.
Болото засасывает, опутывает змеями гибких растений. Но неопределенно многообразие воды в ее поликолоре прозрачности. Земная женщина, источающая черную лунную магнезию, понятно, не сестра милосердия. Однако, пробуждение итифаллицизма стимулирует искателя любви. Сон Генриха фон Офтердингена из одноименного романа Новалиса: «В середине пещеры бил фонтан, который вздымался до скальных сводов и, рассыпаясь бесчисленными искрами, ниспадал в каменный водоем — оттенки расплавленного золота блуждали в таинственном безмолвии пещеры. Радужные колориты воды. Насыщенные прохладной влагой стены источали голубое мерцание. Генрих опустил руку в воду, смочил губы — несказанная свежесть пронизала тело, потом разделся и поплыл. Пламена закатных облаков, неслыханные мысли, невиданные образы прошли через него, волны, словно женские груди, нежно прогибались под ладонью. Растворенная женская субстанция».
