Елена Душечкина - Русская ёлка: История, мифология, литература
Постепенно признали, что в новом обычае нет ничего недостойного: ведь дерево не превращалось в главный объект праздника Рождества, а было всего лишь символом Спасителя, настоящим древом жизни; свечи представляли Того, Кто есть свет мира, а рождественские подарки считались самыми великолепными из всех даров Бога людям. Поэтому устройство ёлки начали рассматривать как истинно христианское дело, свершаемое в память об искупительном рождении младенца Иисуса.
Вскоре желание устанавливать рождественское дерево охватило и восточные штаты США, а к середине века ель становится обычным товаром рождественского рынка. Перед Рождеством 1848 года на улицах Нью-Йорка появился первый фермер, продающий ёлки. Так было положено начало «ёлочной» коммерции, получившей впоследствии в США широкий размах. На сотнях плантаций стали выращивать ёлки для рождественских праздников. В 1852 году первая рождественская ёлка была установлена в Белом доме [511, 105].
К 1891 году обычай, распространившийся по всем штатам, сделался столь всеобщим, что президент Бенджамин Гаррисон назвал его старинным. Согласно отчёту корреспондента одной из газет, Гаррисон, обращаясь накануне Нового года к согражданам, сказал: «Рождество — самый священный религиозный праздник года, и по всей земле он должен быть праздником всеобщей радости — от самого простого жителя и до самого крупного чиновника… Мы намереваемся сделать его в Белом доме днём счастья — все члены моей семьи, представляющей четыре поколения, соберутся вместе за большим столом в гостиной для торжественных обедов, чтобы принять участие в старинной рождественской трапезе… У всех нас должно стоять старинное рождественское дерево, устроенное для наших внуков, а для своих внуков я сам буду Санта-Клаусом» [500, 47].
С того времени как была изобретена электрическая лампочка и началось производство ёлочных украшений, в США трудно стало найти город, на площадях которого на праздники не устанавливали хотя бы одно освещённое дерево. В настоящее время в Америке Рождеству придаётся громадное значение и рождественское дерево устанавливается почти в каждом доме.
Столь массовое распространение обычая по всему христианскому миру требует объяснения. Почему именно ель приобрела такую популярность? Почему она оказалась связанной с Новым годом или Рождеством? В Северном полушарии рождественские праздники приходятся на зиму, когда лиственные деревья стоят обнажёнными и, конечно, не могут использоваться в качестве символа и важнейшего атрибута зимнего праздника. Поэтому естественно, что таким символом стало вечнозелёное хвойное дерево, причём не только ель, но и сосна, и кедр, и пихта, и можжевельник. Нередко можно увидеть в качестве новогоднего или рождественского декора сосновые деревья или ветви. Однако еловое дерево, в отличие от соснового, обладает совершенной пирамидальной формой; его устремлённый кверху прямой ствол, а также симметричное расположение ветвей придаёт ему очертания католических и лютеранских храмов. Очевидно, именно благодаря своей форме ель и затмила другие хвойные деревья.
Ёлка в русской народной традиции
Являясь, подобно берёзе, одним из самых распространённых деревьев средних и северных широт России, ель издавна широко использовалась в хозяйстве. Её древесина служила топливом, употреблялась в строительстве, хотя и считалась материалом не самого высокого качества, что нашло отражение в поговорке: «Ельник, берёзник чем не дрова? / Хрен да капуста чем не еда?» [110, I, 519]. Упоминания о ели в древнерусских источниках (где она называется елие, елье, елина, елинка, елица) носят, как правило, чисто деловой характер: «дровяной ельник», «еловец» (строевой еловый лес) и т.п. В образе ели люди Древней Руси не видели ничего поэтического: еловый лес («елняк большой глухой») из-за своей темноты и сырости отнюдь не радовал глаз. В одном из текстов XVI века написано: «На той де земле мох и кочки, и мокрые места, и лес старинной всякой: берёзник, и осинник, и ельник» [394, 49]. Произрастая по преимуществу в сырых и болотистых местах, называвшихся в ряде губерний «ёлками», это дерево с тёмно-зелёной колючей хвоей, неприятным на ощупь, шероховатым и часто сырым стволом (с которым иногда сравнивалась кожа бабы-яги [75, 574]), не пользовалось особой любовью. Вплоть до конца XIX века без симпатии изображалась ель (как, впрочем, и другие хвойные деревья) и в русской поэзии. Ф.И. Тютчев писал в 1830 году:
Пусть сосны и ели
Всю зиму торчат,
В снега и метели
Закутавшись, спят.
Их тощая зелень,
Как иглы ежа,
Хоть ввек не желтеет.
Но ввек не свежа.
Мрачные ассоциации вызывала ель у поэта и прозаика рубежа XIX и XX веков А.Н. Будищева:
Сосны и мшистые ели,
Белые ночи и мрак.
Злобно под пенье метели
Воет пустынный овраг.
В отличие от лиственных пород, хвойные деревья, по мнению А.А. Фета, «пору зимы напоминают», не ждут «весны и возрожденья»; они «останутся холодною красой / Пугать иные поколенья» [445, 183]. Лев Толстой в «Войне и мире», описывая первую встречу Андрея Болконского с дубом, также говорит о том неприязненном впечатлении, которое «задавленные мёртвые ели» производят на героя: «Рассыпанные кое-где по берёзнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме» [425, V, 161]. Отрицательное отношение к ели, ощущение её как враждебной человеку силы встречается иногда и у современных поэтов, как, например, в стихотворении Татьяны Смертиной 1996 года:
Обступили избу ели,
Вертят юбками метели,
Ветер плетью бьёт наотмашь…
Ты прийти ко мне не можешь!
А Иосиф Бродский, передавая свои ощущения от северного пейзажа (места своей ссылки — села Норенского), замечает: «Прежде всего специфическая растительность. Она в принципе непривлекательна — все эти ёлочки, болотца. Человеку там делать нечего ни в качестве движущегося тела в пейзаже, ни в качестве зрителя. Потому что чего же он там увидит?» [79, 83].
Анализируя растительные символы русского народного праздничного обряда, В.Я. Пропп делает попытку объяснить причину исконного равнодушия, пренебрежения и даже неприязни русских к хвойным деревьям, в том числе — к ели: «Тёмная буроватая ель и сосна в русском фольклоре не пользуются особым почётом, может быть, и потому, что огромные пространства наших степей и лесостепей их не знают» [343, 56].
В русской народной культуре ель оказалась наделённой сложным комплексом символических значений, которые во многом явились следствием эмоционального её восприятия. Внешние свойства ели и места её произрастания, видимо, обусловили связь этого дерева с образами низшей мифологии (чертями, лешими и прочей лесной нечистью), отразившуюся, в частности, в известной пословице: «Венчали вокруг ели, а черти пели», указывающей на родство образа ели с нечистой силой (ср. у Ф. Сологуба в стихотворении 1907 года «Чёртовы качели»:
В тени косматой ели
Над шумною рекой
Качает чёрт качели
Мохнатою рукой.
Слово «ёлс» стало одним из имён лешего, чёрта: «А коего тебе ёлса надо?», а «еловой головой» принято называть глупого и бестолкового человека.
Ель традиционно считалась у русских деревом смерти, о чём сохранилось множество свидетельств. Существовал обычай: удавившихся и вообще — самоубийц зарывать между двумя ёлками, поворачивая их ничком [154, 91; 340, 312]. В некоторых местах был распространён запрет на посадку ели около дома из опасения смерти члена семьи мужского пола [427, 18-19]. Из ели, как и из осины, запрещалось строить дома [153, 13]. Еловые ветви использовались и до сих пор широко используются во время похорон. Их кладут на пол в помещении, где лежит покойник (вспомним у Пушкина в «Пиковой даме»: «…Германн решился подойти ко гробу. Он поклонился в землю и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником» [347, 348]). Еловыми ветками выстилают путь похоронной процессии:
Ельник насыпан сутра по дороге.
Верно, кого-то везут на покой!
…тёмный, обильно разбросанный ельник
Вдоль по унылой дороге, под тяжестью дрог молчаливых…
Веточки ели бросают в яму на гроб, а могилу прикрывают на зиму еловыми лапами. «Связь ели с темой смерти, — как пишет Т.А. Агапкина, — заметна и в русских свадебных песнях, где ель — частый символ невесты-сироты» [3, 5]. (Ср. в фольклоре остарбайтеров, советских людей, угнанных на работу в Германию во время Второй мировой войны:
