Игорь Морозов - Феномен куклы в традиционной и современной культуре. Кросскультурное исследование идеологии антропоморфизма
Можно предположить, что игра „в свадьбу“ с куклами имеет магический смысл, вполне осознающийся самими участниками. При этой игре дети не только испытывают себя в роли „молодоженов“, но и фактически используют игру в качестве имитативной магии, стремясь повлиять на последующий ход событий.
Для понимания обрядовых истоков детских игр с куклами не менее важны игры с имитацией похорон. Некоторые их типы имеют прямые аналогии в ритуально-обрядовой практике. К ним, например, относятся игры с захоронением мелких животных. „Это дети, это внуки мои делали. Да. Эту птичку хоронють. Эта вот особо [=указывает на внучку] да Алексеев Серёжка черядили вот [чередить – „проказить, прокудить“ – Даль 1882а, с. 591, курск.]. Вот теперечко тут вот когда собярутся и вот это черядили: на гору пойдут, похоронют там яе и поставют могилочку. Сделают крестик и там всё сделают – похоронили эту птичку. Да. Так вот: „Ты такая птичка! Тебе нужно крестик поставить…“ Могилочку сделают. Это же детство. Детство… [А потом] бросют: сёгодня делают, завтра забыли. Это же дети! Да…“ [ЛА МИА, д. Тигинёво Трубчевского р-на Брянской обл.]. В некоторых случаях животное специально умерщвляли перед игрой. „И „похороны“ делали. Вот там задушим ящерку или чё-то там. Ну, то ящерку, то лягушку. И это-то „похороны“ у нас, хороним. Несём на палочках: носилки сделаем – несём же хоронить!.. Поприделаем и несём, бывало. Это „кладбище“ отдельно сделаем, там хороним, туда всё время. Сколько у нас там играем, и всё мы туда носим хоронить. Крестики ставим – из палочки наделаем крестики. И ящерку там похороним, лягушку… А кто там и приговаривали точно так, [как взрослые]. Это раньше же приговаривали и плакали…“ [ЛА МИА, ст. Галюгаевская Курского р-на Ставропольского края].
У кубанских казаков дети хоронили тряпичных кукол: оплакивали их как настоящих покойников и зарывали в песок. „Вроде где-то кладбище – у песок. Возле каждого двора песок был. Крестики делали из камыша: камыш вот так расколешь, вот так [=поперек] положишь – и в бугорочек… Детей хоронили, детей, не родителей! „И ты, моя доченька, и ты, моя хорошенька!.. – причитывали так. – И зёрнышко, и солнышко…“ – так старики причитывають, и мы же тоже слушаем…“ Затем устраивали поминки, ели „пышечки“ из песка („написаем, возьмём замесим – и пышечки“). В конце игры куклы вырывали („Когда кончится игра, пойдём повытащим…“) [ЛА МИА, ст. Барсуки Невинномысского р-на Краснодарского края].
Иногда игра являетс я прямой имитацией настоящих похорон. „Кукла „умрёт“, хоронить пойдём. Ну, вот там на селе кто умрёт, вот это: „Давайте и мы хоронить!“ Ага. Чаво взрослые, то и мы командуем это дело… Было у нас корыто какое-то, мы в это корыто положим, покроем, всё, плакать начнём. Плачем по-настоящему, как же! Ну, да: „Миленька ты моя, что ты рано как умярла? Молоденька ты, маненька-то какая! Как нам тебя жалко!..““ [ЛА СИС, с. Елховка Сурского р-на Ульяновской обл.]. В некоторых случаях изображались похороны родственников. „Ну, как? Играли вот – в пясок зароют, мати или бабушка там умерла.
Зароешь куклу или какую-нибудь банку – всё это, плачут, как взрослые! Плачут…“ [ЛА СИС, с. Кирзять Сурского р-на Ульяновской обл.].
Как и в других ролевых играх, покойника могли изображать как кукла, так и один из участников. „Играли – эта [=кукла], чай, „умрёт“, бывало, и плачешь около её всё, и схоронишь. На улице если, бывало уйдём в сад (сады были тоже вперёд-то, до войны-то; ещё небольшие-та мы были, у нас сады были), вырыем там могилу, лопухов постелим, положим, зароем. Как взрослые причитаем, как же, да. Это я помню. Это было, было всё… Ну, уж не слязами плакали, а вроде плакать [=изображали плач]… И самих себя хоронили: „Давай, ты умрёшь… – на подругу, да. – Давай, ты умрёшь!“ Положут вот меня ли там, кого ли, покроют, плачут. Да. Поминки делаем! Да. Это игра была… Ну, девочку не зарывали – только как покойник. Как обычно лежат, вот покойник лежит на лавке. И мы эдак в саду. В землю-то не клали: „Давай ложись!“ Вот у нас была соседка: „Тося, давай, ты умрёшь или я?“ – „Ну, давай я, Валь!“ – „Давай ты, ложись“. Положу её, покрою, как обычно руки складываю. Встаю около её, сижу, плачу. Да. Чаво-нибудь бормочу, конечно. Потом: „Давай поминки. Тося, вставай, поминки будем делать“. Тюрю, хлеба накрошим, воды нальём, огурец нарежем. Вот это у нас мурцовка. Давай поминать. Эта было, играли, играли. „В свадьбу“ – нет. А хоронить хоронили. Я, чай, как сейчас помню…“ [ЛА СИС, с. Шеевщина Сурского р-на Ульяновской обл.].
Игровая имитация похорон обычно резко осуждалась взрослыми, так как считалась дурным предзнаменованием (к покойнику в семье, к мору или войне). „Ну, эт хоранить-то мы, конечно, хоронили кукол. Всё из куклов-то, всё делали. И хоронили, и всё делали. И свадьбу, и хоронить – всё, с крестиками. Хоранить пойдёшь. Там воткнёшь крестик какой-нибудь. „Ну, не надо, эт не надо! Эт благо [=плохо] эдак-то, а то упокойник будет!“ – эт говорили…“ [ЛА СИС, с. Палатово Инзенского р-на Ульяновской обл.]. В некоторых случаях во избежание неблагоприятных последствий детям запрещали даже копать ямки перед домом [ЛА СИС, д. Огибалово Вожегодского р-на Вологодской обл.].
* * *В детских и подростковых играх в свадьбу и похороны мы снова сталкиваемся с реализацией ритуально-обрядовой символики куклы, которая представлена в рассмотренных нами выше версиях календарных и семейных обрядов разных народов. Игровые версии обрядов позволяют ярче высветить персонально-личностное начало манипуляций с куклами поскольку играя с ними в свадьбу или похороны дети выводят наружу, „проговаривают“ многие скрытые культурные смыслы. В частности, идентифицируя себя с участниками свадебного обряда или похорон, дети моделируют возможные сценарии своих собственных жизненных (социовозрастных) трансформаций. При этом, например, даже современными детьми используется уже, казалось бы, давно „устаревшая“ схема „умирающего и воскресающего божества“.
Кукла в системе социовозрастных коммуникаций
Различные типы куколок, чучел и других антропоморфных предметов были неотъемлемой частью подростковых и молодежных развлечений и игр. Их появление, как правило, обусловлено семантикой и сюжетами традиционных игр, как хороводных («драматических»), так и подвижных. Наиболее характерные для этих игр сюжетообразующие мотивы: охота и похищение, свадьба и похороны, купля-продажа (торг) и др. – предполагают наличие персонажа или субъекта, на которых направлено действие. Краткую сводку мотивов и основные источники по этой проблеме см. в нашей монографии [Морозов 1998а, с. 22 и след.].
Как и в других рассмотренных нами случаях, кукла может заменяться антропоморфной фигуркой или ее символическим аналогом. Например, в подвижных играх с выбиванием чурки или шара типа «чижик», «муха», «попа гонять» выбиваемая с кона чурочка часто имеет антропо– или зооморфный облик или соответствующие названия. Большое количество примеров такого рода можно найти в книге Е. А. Покровского [Покровский 1994, с. 267 и след., 292 и след.]. В Усть-Цилемском р-не в подобной игре применялась бача – «вытесанная из полена кукла, напоминающая девушку в сарафане высотой 30–40 см», которую сбивали палками с расстояния около десяти шагов [Дронова 2000, с. 27–28]. В другой игре аналогичное название имел чурбачок или полено, устанавливавшиеся в центре круга игроков. Задача заключалась в том, чтобы заставить соседей по хороводу сбить их [Дронова 2000, с. 27; Долганова, Морозов 2002, с. 200]. В некоторых вариантах игры в центр круга вместо полена садился игрок. Чурочки с конусообразным навершием, нередко применяемые в этих играх, ассоциируются с обликом демонических персонажей (чертей, шуликунов, кулешей), у которых голова часто «вытянута шишом» [см., например: Толстой 1995д, с. 261, 263, 275 и след.; Власова 1995, с. 55, 196, 197, 342, 360–365 и др.]. Подобные чурочки могут быть сопоставлены с антропоморфной скульптурой хантов и манси [Долганова, Морозов 2002, с. 343].
Разные типы куколок или «кукольной» символики использовались при прядении. В коллекции РЭМ находится две прялки-куклы из Архангельской губернии, «с помощью которых, играя, маленькие пряхи обучались искусству прядения» [Баранова 1991, с. 14]. Лопасть одной из них вырезана в виде человеческой фигуры: лицо обозначено зарубками и помещено на внутренней стороне, то есть обращено к ребенку. Лопасть другой прялки, с росписью мезенского типа, завершается тремя резными фигурками.
В Вологодской обл. девушек нередко запугивали кикиморой, которая может навредить ленивой пряхе. Чучела кикиморы ставили родители или кто-либо из стариков, чтобы заставить девушек лучше прясть [см., например: Морозов, Слепцова 1993, с. 31 и след.]. В одной из деревень Вожегодского р-на старухи подбрасывали на крыльцо к ленивым (по их мнению) девушкам небольшую куклу «кикиморы» из снопа. «Другой девке ишо поставят на крылецько. Оне [старухи] вот две палки воткнут, в сноп, ево на голове платок завяжут, и тут чево, ну вот што-нибудь окутают её, как в сарафане стоит. Ну, штанов дак не наденешь тут. Вот бы натти большой бы сноп, ржаной, вот бы экой высокой, наредить бы, испугались бы все, а овсяные снопики ставили, маленькие. Вот и говорят: „Кикимора к тебе приходила, а ты ей ворот не отложила. Стукалась, просилася, как просилася, никто не открывает. Ходила ко всем девкам, никто ее не пустил“. Многим ставили. Старуха говорила, што „кикимора“-то вот к вам приходила, вы не пустили, а она всё равно в волость ушла. Она к вам вернёцце, ишо попросицце, пустите ли нет ли. Мы говорим: „Поглидеть, што за кикимора-та?“ Тут разок они тут к нам на беседу принесли и поставили середи полу. Мы и говорим: „Это не кикимора, это сноп наряжоный“. Все как в один голос взрыцели и захохотали. Мы говорим: „Убирайте!“ Всё равно это уж она деревянная, она ницё не говорит. Хто наредивсе, дак хоть бы уж поплясала, а ей плясать нельзя» [ЛА СИС, д. Тинготома].
