Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога
Нехватка медиков вела к тому, что и казенные врачи вынуждены были заниматься частной практикой. Это давало солидный приработок к жалованью. За каждый визит было принято платить. Конечно, платили по-разному. Для кого-то и трешница или даже целковый были большими расходами, а кто-то четвертной билет платил. Подавать деньги открыто считалось не особенно прилично: все же врач, интеллигентный человек. Принято было сложенную купюру оставлять в ладони врача при прощальном рукопожатии. Врачебная практика была столь обширна, что многие врачи на ощупь умели определить, сколько им заплатили. Кроме того, платили еще и в зависимости от внешнего облика врача. Приехал важный барин в черном фраке (во второй половине XIX в. черный фрак стал как бы униформой врачей и адвокатов) на откормленной паре лошадей, заложенных в лакированную коляску, – одна цена. А появился молодой человек в потасканной пиджачной паре по способу пешего хождения или на плохонькой лошадке – уже другие деньги. Поэтому врачи старались выглядеть солидно и обзавестись хорошим выездом и прочими аксессуарами: золотым пенсне для большей важности, лакированной тростью с золотым набалдашником и т. п.
И держали себя возле больного соответственно. Знаменитые врачи нередко вели себя даже грубо, хотя бы и с высокопоставленными больными, капризничали – это повышало авторитет. На сей счет легенды ходили о знаменитом в конце XIX в. враче Г. А. Захарьине, который и в царском дворце держал себя, как в своем кабинете: вызванный из Москвы в Аничков дворец к Александру III, он, ссылаясь на невралгию в ноге, ходил по дворцу в валенках, добился разрешения пользоваться внутренним лифтом императрицы, а закончил тем, что приказал в коридорах расставить венские стулья, на которые он присаживался на минуту для отдыха. Однажды великий князь Михаил Николаевич стоя обратился с вопросом к Захарьину; тот вместо ответа сказал: «Я человек больной и стоять не могу, разрешите мне, Ваше Высочество, сесть и сидя дать вам объяснения» (32; 282–283). Пожалуй, Николаю Михайловичу и впору было постоять перед этим человеком: во всяком случае, таких денег, какие платили Захарьину за визит, он бы никогда не получил. В 1890 г. Захарьин был приглашен к богатому ярославскому купцу Огаянову и его родственнице Лопатиной: «Заплачено ему было… десять тысяч рублей. В Москве должен был быть подан экипаж до Ярославского вокзала. Проезд в Ярославль и обратно в отдельном купе 1 класса. В Ярославле экипаж с вокзала до больных, в ожидании обратного поезда в Москву – лучший номер в лучшей гостинице, и опять купе 1 класса…
Встречать дома его было приказано мне. Лестница была в два марша. На первой площадке было поставлено кресло и маленький круглый столик, а на нем коробка с чистыми шоколадными конфетами фабрики «Сиу и K°». Других он не приказывал ставить. По входе во вторую лестницу он попадал прямо в переднюю, тут тоже кресло, стол.
Приехал! Вошел медленно на первую площадку и сейчас же сел, посидевши немного, снял одну рукавицу (именно рукавичку, а не перчатку), опять сидит без движения, потом поглядел на коробку, открыл ее, взял конфетку, немножко ее обсосал и бросил прямо на пол. Опять сидел неподвижно, затем надел рукавичку, поднялся и пошел по второй лестнице. Опять тоже сел, пососал и бросил конфетку. В передней его встретили хозяева, при входе поклонились ему, но он не только не ответил на приветствие, но даже не взглянул ни на кого…
…Он встал и медленно вошел в гостиную, где его встретили приглашенные к этому времени на консилиум ярославские врачи, люди все почтенные, пожилые… Они почтительно ему поклонились. Он ответил только легким кивком головы, никому не подал руки…» (59; 205–206). Да…
На то он и был всероссийская знаменитость. Впрочем, и его диагнозы не всегда оправдывались.
Давно уже общим местом у нас стали рассуждения о том, что в старой России была очень высокая смертность среди простого народа потому-де, что крестьяне не могли пригласить врача. Дворянство в значительной своей части, хотя и могло сделать это, например графы Бобринские, считавшиеся в числе богатейших людей, да что толку? Что толку, если эти врачи лечили людей, например, от «гнилой горячки», заворачивая больных в мокрые простыни или сажая в корыто со льдом. Так, маленького Сергея Аксакова («Багрова внука») врачи чуть не уморили своим лечением (1; 290).
Но это был конец XVIII в. и Уфа. Однако и в Москве 30-х гг. XIX в. «искусство» медиков оставалось на том же уровне: у богатого помещика и видного чиновника М. А. Дмитриева умерла уже вторая жена от того, что «молоко бросилось» в ногу. Дмитриев пишет: «Ее лечил… Михайла Вильмович Рихтер… Об искусстве медиков судить трудно: дело закрытое… Но в этом случае было другое дело. Он оказался и медик неискусный, и человек был ветреный, занимавшийся во время своих посещений не столько болезнию, сколько болтовней о тогдашних политических происшествиях. Кто их узнает без горького опыта! Этого я узнал, но поздно. Он ошибся в болезни» (59; 354). В 1837 г. вновь вспыхнула болезнь у самого мемуариста – ревматизм, и он пролежал в Симбирске 10 месяцев: «Что я вытерпел в эту болезнь от симбирских медиков… это невообразимо и стоит, чтобы узнало об этом потомство… Меня лечили один за другим четыре медика: два штаб-лекаря – Рудольф и Баршацкой, лекарь Типяков и, наконец, доктор Рючи. Замучили меня и они, и аптеки, и ни один не сделал ни малейшей пользы… Аптеки же были таковы, что один раз я принимал, в продолжение десяти дней, одно лекарство, стоящее по осьми рублей ассигнациями за склянку, которое, однако, не производило ожидаемого действия. А в это время лечили меня уже не они, а хороший медик, о котором скажу после. Наконец открылось, что из аптеки отпускали не тот роб, который был мне прописан, а другой, который был изготовлен у них в некотором количестве для другого больного» (59; 374–375). В том же году неожиданно заболевшему дяде мемуариста четыре доктора не смогли поставить диагноз, и он скоропостижно скончался. Дмитриев недаром говорит об «искусных» и «неискусных» лекарях: в ту пору медицины как науки еще не существовало, врачи лечили наугад и наощупь, не зная, что лечат и чем лечить, и их действия были сродни искусству, а скорее магии. Недаром их нередко звали – «морельщики». Казалось бы, уж царская семья, окруженная сонмом лейб-медиков, была гарантирована от таких неприятностей, но во второй половине XIX в. один за другим от чахотки умерли три великих князя.
Прокуроры и адвокаты
Внешне к чиновничеству примыкают и «лица свободных профессий». Собственно, в дореформенный период таковых почти не было. Большей частью их занятия или совмещались со службой, или были следствием прошлой службы: ходатаи по частным делам были из отставных чиновников, имевших полезные связи в учреждениях и пользовавшихся ими в интересах клиентов; литераторы почти все где-либо служили, поскольку литературные занятия кормили очень плохо, а до появления массового читателя, то есть до 30 – 40-х гг. XIX в. и вовсе не кормили; артисты находились на службе в Императорских театрах, вольнопрактикующие врачи были единичны, и оставались лишь наемные учителя и «домашние наставники» разного качества. Почти полностью эта часть образованного общества была сосредоточена в столицах. Лишь во второй половине XIX в. с появлением адвокатуры, расширением читательской аудитории, развитием банковского дела, возникновением частных театров и вольной антрепризы и т. п. быстро стал расти и круг людей свободных профессий, в том числе и в крупных провинциальных городах.
Наиболее заметной фигурой в этой группе городского населения стал адвокат, или, как их называли, присяжный поверенный. Собственно, еще в дореформенные времена такой деятель по распространенности среди помещиков разного рода многолетних тяжб о земле обладал значительным весом, если, конечно, понимал толк в деле. При закрытости судебных заседаний, куда не приглашались тяжущиеся стороны, эти стряпчие по прежней своей службе могли составить нужные бумаги, подобрать подходящие статьи закона, а главное – знали, кого и чем из судейских следует подмаслить. В «Дневнике» С. П. Жихарева такого рода делец описан весьма красноречиво: «А. Г. Харламов присоветовал мне повидаться насчет березняговского нашего дела с одним из искуснейших здешних поверенных И. Я видел этого дельца, говорил с ним, но не добился от него никакого толку. Он начал с предлинного рассуждения о том, что всякое дело имеет две стороны и почему справедливое дело может иногда показаться несправедливым и обратно; что всякий судья смотрит на обстоятельства дела с своей особой точки зрения, в чем упрекать его не должно, потому что не все люди одарены одинаковою прозорливостью и проч., и, наконец, повершил известною поговоркою Д. П. Трощинского: дело не в докладе, а в докладчике. Я не мог догадаться, к чему клонится все это многоречивое предисловие, тем более что просил его об одном только указании: каким образом я мог бы иметь ближайшее наблюдение за ходом нашего дела и успокоить отца… Но И. недолго оставлял меня в недоумении и довольно резко объявил, что он легко может в этом пособить мне и даже руководствовать меня в нужных случаях, если я дам ему пятьсот рублей тотчас и столько же по окончании процесса… ‹…› Я рассказал Дмитрию Моисеевичу о разговоре моем с стряпчим И., и он, несмотря на свое хладнокровие, очень смеялся предложению его руководствовать меня в деле за 500 рублей, но удивлялся, почему не запросил он гораздо более, потому что вообще стряпчие, для придания большей себе важности, имеют правилом ценить свое ходатайство сначала втридорога и после мало-помалу соглашаться на безделку, как будто из особенного участия к лицу, которое поручает им свое дело. «Как быть, – прибавил Паглиновский, – эти люди не могли бы существовать, если б время от времени не попадались им простаки, на счет которых они не только живут, но и роскошествуют» (66; II, 204, 210).
