Эдуард Фукс - История нравов
Оба и руководствовались и в самом деле этими возвышенными принципами. Все знают, что они влюблены друг в друга до безумия. «Они точно созданы друг для друга», — сообщают сияющие от радости родители всякому, желающему слушать. И прибавляют, поясняя: «Он — или она — мог бы сделать гораздо более выгодную партию, если бы он — или она — только захотели. Но он — или она — вбили себе в голову, что свяжут свою жизнь только с нею — или с ним!» Если бы кто-нибудь дерзнул возразить: это просто союз двух имен, соединение двух состояний, все закричат: какая гнусная клевета!
Только изредка, находясь среди своих, когда поза приличия не стоит затрачиваемого на нее труда, случается, что покров цинично снимается и положение вещей обнаруживается в настоящем свете. В своей книге Пельтан воспроизводит с натуры и такую сцену: «Несколько дней тому назад зашел я в читальню, очень посещаемую сливками Сен-Жерменского предместья. Молодой человек, подобрав ногу до самого подбородка, дожидался кем-то взятого романа из жизни богемы, отстукивая на набалдашнике тросточки каватину Беллини. Вскоре появился другой молодой человек, его приятель по части развлечений, к которому он обратился прямо, без обиняков, с вопросом: «Сколько принесет тебе женитьба?» — «Сто тысяч», — ответил тот.
— Признайтесь, господа, — заметила хозяйка читальни, — что вы предпочли бы приданое без девушки» — «Несомненно!» — ответили оба, как один человек.
Мосли. Неожиданное возвращение. 1770
Оба были молоды и, судя по элегантному костюму и виду, вероятно, также и богаты. В Париже так рассуждают в годы иллюзий все герои польки.
«Сколько принесет мне женитьба?» — таков лозунг известной части молодежи, для которой брак только источник пополнить истощившийся кошелек, только последнее средство оплатить сапожника и портного.
Став собственником горячо ожидаемого приданого, муж снова принимается за прежний образ жизни со всем пылом счастливого игрока, с тем большим увлечением, чем дольше приходилось из экономии отказываться от удовольствий. Он посещает клуб, кофейни, вечером идет в театр. Рано покидая свой дом, он возвращается поздно, чтобы избежать скуки и жены, один вид которой возбуждает в нем угрызения совести».
Вот таков пример, характеризующий моральное лицемерие буржуазного общества в области половых отношений. Эта же самая мораль фигового листка охватывает все стороны жизни буржуазного века. Буржуазное общество ни за что не хочет обнаруживать истинной сущности вещей. Такими же безупречными, как индивидуальная половая мораль, провозглашаются и социальные отношения: «Кто беден и нуждается, тот в этом сам виноват», «Кто хочет найти работу, всегда найдет ее», «Кто делает сбережения, тот всегда выйдет в люди». К тому же разве «мы не заботимся по-человечески о бедных и несчастных?», «Разве нет больниц для больных, приютов для бездомных, детских садов для детей, сиротских домов для сирот, богаделен для слепых, калек и стариков?», «Разве мы ежечасно не жертвуем собой для общего блага?», «Разве мы не члены всевозможных благотворительных обществ?», «Разве наши жены не устраивают необыкновенно доходные благотворительные базары, дни маргаритки и других цветов?», «Наши жены даже целуются и танцуют в пользу бедных!». Чего же, в самом деле, еще?
Все это носит, как уже сказано, международный характер, но любопытно то, что, за исключением Америки, это моральное лицемерие нигде так пышно не процветает, как в Англии. Если немецкая дама не произнесет слова «бедра», то благовоспитанная англичанка поступает неприлично, уже произнося слово «ноги». «Рубашка» и «корсет» совершенно не существуют в ее лексиконе. Не имеет права произносить подобные слова и писатель, в противном случае он подвергается опасности, что его книги и сочинения будут изгнаны из всех читален — а это равносильно его литературной смерти. Пьеса, в которой встречаются такие слова, никогда не будет поставлена. Даже науке воспрещено в Англии свободно обсуждать половые вопросы.
С духом этой институтской морали должно сообразовываться все приличное общество в Англии. Распространенные в респектабельном обществе иллюстрированные издания не только избегают давать изображения наготы, хотя бы самого идеального свойства, но и лишают изображаемых людей всех половых признаков, воспроизводят их бесполыми. Только сюртуки и юбки отличают друг от друга представителей обоих полов.
Не менее характерен, впрочем, тот факт, что общество, подвергающее такому гонению слово и картину, относится тем более снисходительно к поведению людей.
Тайный разврат принимает такие большие размеры, что даже слово — простое слово — грозит изобличить его. Чопорные люди — все без исключения развратники, по крайней мере в воображении. И потому против слов восстают особенно страстно. Так возник другой закон морального лицемерия: то, о чем не говорят, не существует.
Таково приблизительно положение вещей и в Америке. Никто не ведет себя так грубо-грязно, как американец, путешествующий по Европе. Тем чопорнее он зато на родине. Живущий в Нью-Йорке немецкий писатель Баумфельд писал о путешествующих американцах: «Кто часто разъезжал по океану, замечает с удивлением, как быстро улетучиваются под влиянием морского воздуха тот пуританский дух, та псевдомораль, которые делают жизнь в Америке такой несносной. Капитаны, являющиеся на палубе высшей полицейской инстанцией, могли бы из собственного опыта привести немало ценных сведений о том, какой грубой выглядит на самом деле даже самая очищенная society moral, раз она не сознает над собой никакого контроля. В высшей степени забавно видеть, как даже те янки, которые сначала находят подобное поведение shocking, сами потом становятся на сторону согрешивших.
В увеселительных центрах Европы ныне прекрасно знают, что американка требует еще более острых развлечений, чем даже американец. И их подносят ей с той же исправностью, с какой обслуживаются вообще хорошие клиенты. В последнее время я часто имел возможность разговаривать с одним господином из Каира, одним из лучших знатоков тамошней жизни, о невероятном нравственном падении арабов — одной из наиболее чистых в нравственном отношении рас. Он объясняет это явление просто заманчивыми предложениями обладателей долларов, не останавливающихся ни перед какой гнусностью, создавших целые промыслы противоестественных пороков, на которых они поистине помешаны.
Этот характерный факт понятен как реакция против жизни, опутанной неестественными и мнимыми добродетелями. Столь прославленная чопорность этой нации есть по существу что-то извращенное. Душевно порядочные люди не нуждаются в том, чтобы постоянно громко доказывать свое alibi. С естественной уверенностью избегают они всего того, что более всего привлекает путешествующего американца.
Из заграничного путешествия американец редко привозит что-нибудь, кроме таких вещей, ради которых он так охотно обманывает бдительную таможню. Только в исключительных случаях он будет говорить о незабываемых красотах природы, о неизгладимых впечатлениях искусства. Зато он знает адреса решительно всех шантанов, ресторанов и роскошных магазинов и любит их громко произносить. А тихо прибавит все те адреса, о которых уже нельзя говорить вслух, как только он вернулся домой».
Каждый, кто знаком с американской жизнью, согласится, что такая характеристика американцев правильна. В некоторых американских штатах поцелуй между мужем и женой считается предосудительным. Оба подлежат в таком случае судебному преследованию, ибо — как мотивировал несколько лет тому назад один судья в Нью-Джерси свой приговор — «приличные люди публично не целуются». Иметь у себя «непристойную литературу» — а под этот термин в Америке подводится добрая половина новейшей литературы, — правда, не возбраняется, зато пересылка по почте такой литературы считается во многих штатах преступлением.
Произведения вроде «Декамерона» Боккаччо относятся, естественно, к числу самых гнусных. В 1909 г. бывший судья Ричард Шегард был присужден к невероятному наказанию, к двум годам каторжных работ, за то, что «использовал почту для непозволительных целей», а именно за то, что переслал по почте, как выяснил почтовый сыщик, один экземпляр «Декамерона». На прошении о помиловании, поданном Рузвельту писателями, сенаторами и другими видными людьми, президент написал: «В помиловании отказываю. Жаль, что не могу наказать этого господина пожизненным заключением».
Нет ни одной пропасти между идеей и действительностью, как бы она ни была глубока и широка, которую буржуазное общество не старалось бы и все снова старается тщательно затушевать. И притом весьма успешно. Вводящая в обман кулиса и ныне еще принимается миллионами за подлинную действительность, сделанная из папье-маше мораль — за каменный утес истинной и неизменной нравственности.
