Сергей Романовский - Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции
Те же, кто свою независимость ценили выше большевистского пайка, постепенно погружались в беспросветную нищету. Великий В. В. Розанов собирал на вокзалах окурки, а в 1919 г. умер под Москвой от голода, всеми брошенный и забытый.
Нищей стала вся интеллигенция. Но особенно мало платили педагогам, да к тому же именно среди них был самый большой процент безработных. Местные чинуши стали привлекать их к экзаменам по политграмоте. Задавали и такой вопрос (было это в 1922 г.): а что бы вы делали, дорогой товарищ, если бы советской власти угрожала опасность? «Запуганный и измученный нуждой педагог растерянно, но с “пафосом” отвечает: “Я пошел бы с оружием в руках защищать Советскую власть”»… [551]
Отметил Г. А. Князев в своей записной книжке и такой характерный для тех лет факт: «Противно, как несчастные изголодавшиеся русские интеллигенты, ненавидящие часто коммунизм всей душой, участвуют в разных “революционных комиссиях” или собираются 1 марта по ст. стилю на торжество, посвященное памяти героев, убивших в этот день Александра II. Противно то, что все слиняло с человека, всякое моральное приличие… И дочь известного историка, очень далекого от коммунизма, работает, собирая материал, для распространения идей коммунизма. Дают паек…» (запись 31 марта 1921 г.) [552].
Красочную и жуткую картину описал в своем дневнике К. И. Чуковский: «14 октября. Воскресенье. 1923 г. “Ветер что-то удушлив не в меру” (строка из стихотворения Н. А. Некрасова. – С.Р.) – опять как три года назад. Осень предстоит тугая. Интеллигентному пролетарию зарез. По городу мечутся с рекомендательными письмами тучи ошалелых людей в поисках какой-нибудь работы. Встретил я Клюева, он с тоской говорит: “Хоть бы на ситничек заработать!”. Никто его книг не печатает. Встретил Муйжеля, тот даже не жалуется, – остался от него один скелет, суровый и страшный. Кашляет, глаз перевязан тряпицей, дома куча детей. Что делать, не знает. Госиздат не платит, обанкротился. В книжных магазинах, кроме учебников, ничего никто не покупает. Страшно. У меня впереди – ужас. Ни костюма, ни хлеба, управление домовое жмет, всю неделю я бегал по учреждениям, доставая нужные бумаги, не достал. И теперь сижу полураздавленный…» [553].
И еще одна выдержка из его же дневника.
За два года ничего не изменилось. 3 марта 1925 г. Чуковский записывает: «Вчера видел… Любовь Дмитриевну Блок… Стоит у дверей в Кубуче, среди страшной толчеи, предлагает свои переводы с французского. Вдова одного из знаменитейших русских поэтов, “Прекрасная Дама”, дочь Менделеева» [554].
Но запугать русскую интеллигенцию, задушить ее нищетой и цензурой было мало. Надо было еще лишить ее корней, связывающих с прошлым, т.е. разрушить ту духовную и художественную ауру, которая, как оказалось, наиболее активно противилась всему противоестественному, исходившему от большевиков, и которая делала отчетливо примитивными их разглагольствования о светлом будущем. В. А. Попов весьма точно заметил, что столь свирепое небрежение трудом и талантом предшествующих поколений – «акт саморазоблачения» [555].
Именно так! Подобным образом могли поступать только люди случайные, сорняк, занесенный на русскую почву; люди, дорвавшиеся до власти и живущие только ради ее сохранения. Они не чувствуют никакой преемственности: ни властной, ни культурной, ни духовной, а потому им на руку циничная безответственность перед прошлым страны и ее будущим. Более того, лишая Россию ее прошлого, а думающую, творческую часть нации – духовных корней, они надеялись надежней закрепиться в настоящем. Уже завтра настоящее, мол, станет прошлым и люди будут знать, помнить и любить именно такое прошлое, а значит и идеологию, их воспитавшую. Это логика варваров, завоевавших собственную страну.
А что значит уничтожить прошлое? А то и значит: резко сузить круг чтения, запретив и истребив целые библиотеки книг и заменив их бездумным агитационным чтивом, снести почитаемые народом памятники и вместо них воздвигнуть чудовищные по размерам и бездарности монументы в честь кровавой революции и ее вождей, лишить православных главного прибежища – храмов, взорвав их, или уж совсем цинично надругаться над верующими, разместив в церквях скотные дворы и нужники.
Что можно сказать: технология «осовечивания» интеллигенции была отработана виртуозно – помимо понятного по-человече-ски страха, который взвинчивали частые и шумные судебные процессы, совесть интеллигента оказывалась зажатой в тисках авторитетных для него имен, они печатно отстаивали новые ценности и тем самым как бы успокаивали расхристанную совесть интеллигента – уж раз такие люди открыто воюют за новый строй, может быть, я чего-то не понимаю?
Как было не прислушаться к словам самого М. Горького? 11 декабря 1930 г. в «Известиях» публикуется его статья «Гуманис-там». В ней он дает отповедь буржуазным псевдогуманистам Г. Манну и А. Эйнштейну, осмелившимся протестовать против преследования в СССР инакомыслия. Пролетарский писатель не затруднился даже теоретически «доказать», что насилие над мыслью есть единственная возможность развить социалистическое сознание. «Употребляется ли ради развития сознания человека насилие над ним? – вопрошает сам себя писатель и отвечает. – Я говорю – да!… Культура есть организованное разумом насилие над зоологическими инстинктами людей». Если не знать, что это – Горький, то вполне можно приписать эти слова одному из теоретиков нацизма.
Как назвать подобный нравственный прессинг? Философ А. Ф. Лосев определил его как «бешеную бессмыслицу» [556]. И он не видел смысла жить в такой атмосфере.
Да, в 20-х годах старая русская интеллигенция еще не упрятала в «запасники» гласа совести и как могла противилась варварству, оскоплению нации. Протестующие письма летели во все мыслимые инстанции. Чаще всего это был безответный вопль одиночек и почти всегда безрезультатный [557]. Большевики уже уютно расквартировались на российской земле и вели себя крайне нагло…
Вот лишь несколько выборочных примеров.
В 1928 г. снесли церковь Параскевы в Охотном ряду, многие исторические памятники на территории московского Кремля и десятки тысяч других архитектурных шедевров былой России. Все они мозолили глаза большевистским «образованцам», все они были манящими свидетелями былого величия не их России. Это-то и оказалось для них особенно непереносимо.
Но среди всего этого беспредела большевистских гуннов снос всего одного памятника стал как бы символом безнравственности всей коммунистической идеологии. Это Храм Христа Спасителя в Москве. Он был построен на народные пожертвования в честь павших русских воинов в Отечественной войне 1812 г. Его снос абсолютно тождествен уничтожению монумента победы в Великой Отечественной войне 1941__1945 гг. на Поклонной горе, если бы, не дай Бог, это состоялось.
Храм Христа Спасителя взорвали в 1931 г. На его месте советские архитекторы Б. М. Иофан, В. А. Щуко, В. Г. Гельфрейх предполагали воздвигнуть грандиозный памятник Советской эпохе – Дворец Советов высотой 400 м. Сталину проект понравился и он санкционировал взрыв, хотя формально решение принято на заседании ЦИК СССР 13 июля 1931 г. Идеи «наверх» теперь шли от инициативной советской интеллигенции. Это она давала «научную проработку» любой разрушительной идее, а чаще всего авторствовала и в самих этих идеях. Надо было верно и преданно служить советской власти, что давало хоть какую-то надежду на собственное благополучие…
Академик М. Н. Покровский на первой конференции историков-марксистов заявил, что термин «русская история» есть термин контрреволюционный. Не отстал и будущий академик И. Грабарь, оценив еще в 20-х годах Храм Христа Спасителя как «роман-тический экзальтированный бред» [558]. Ну, а избавляться от «бреда» сам Маркс велел. И действительно, никакого потрясения от этого деяния православные тогда не испытали. Это сейчас мы брызжем возмущенной слюной, а в декабре 1931 г., как точно отметил К. И. Чуковский, все было буднично и незаметно. За окном гремели взрывы, и на месте Храма клубилась вековая пыль, а он, ничего не замечая, продолжал мирно беседовать с М. Е. Кольцовым. Наступило тупое безразличие ко всему. Это самое ужасное.
Теперь большевики могли спать спокойно – интеллигенция (в массе своей) стала безмолвной, т.е., утратив свое основное начало, возбудимую и протестующую совесть, незаметно мутировала в новое качество – она стала советской интеллигенцией.
Но не вся. Незначительную часть интеллигенции этот генетический процесс не затронул и она продолжала вести себя так, как подсказывала ей совесть.
