Марина Сербул - Дела давно минувших дней... Историко-бытовой комментарий к произведениям русской классики XVIII—XIX веков
Теория вседозволенности «необыкновенного» человека излагалась также и в книге немецкого философа М. Штирнера «Единственный и его собственность». Исследователи считают, что эта книга была известна Достоевскому – он мог ее прочесть еще в молодости в библиотеке М. Петрашевского.
Концепция Штирнера, допускавшая существование единственной реальности – «Я», по сути своей, эгоцентрична. Человек был провозглашен Штирнером высшей и абсолютной ценностью, в которой растворяются без остатка такие категории, как Бог и религия, мировая история и государство, право и мораль. «Я сам создаю себе цену и сам назначаю ее… – писал немецкий философ. – Эгоисту принадлежит весь мир, ибо эгоист не принадлежит и не подчиняется никакой власти в мире… Наслаждение жизнью – вот цель жизни…»
Идея «самообожествления индивида», его безграничное своеволие при умалении личности других людей воскрешали эпоху, одержимую наполеономанией. Эту «очарованность» Наполеоном исследовали в разных ракурсах Стендаль (Жюльен Сорель в «Красном и черном», Фабрицио дель Донго в «Пармской обители»), О. Бальзак (Вотрен, Эжен Растиньяк в «Человеческой комедии»), А.Пушкин (Германн в «Пиковой даме»), Л. Толстой (Андрей Болконский в «Войне и мире»). Насмешливый вопрос Порфирия Петровича, обращенный к Раскольникову – «…кто ж у нас на Руси себя Наполеоном не считает?» – восходит к пушкинской формуле эпохи:
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно.
(«Евгений Онегин»)
Наполеон в XIX веке стал «символом и высшим проявлением всеевропейского эгоизма» (Ю.Лотман). Этот мифологизированный общественным сознанием еще при жизни исторический персонаж, в идеях и деяниях которого «ничего не лежало из любви к человечеству» (Ф. Достоевский), чрезвычайно важен для понимания теории и поступков Раскольникова. Для героя Достоевского именно Наполеон является главным авторитетом. Он поражает Раскольникова способностью пренебречь жизнями многих людей для достижения конечной цели – беспредельной власти над человечеством. Именно поэтому Наполеон для Родиона Романовича является подлинно необыкновенной личностью: «…настоящий властелин, кому все позволено, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, а стало быть, и все разрешено. Нет, на этаких людях, видно не тело, а бронза».
В своем «эксперименте» Раскольников примеряет на себя роль Наполеона. «… я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил…» – объясняет он Соне. Более того, он уверен, что если бы на его месте «случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан», а была бы только «смешная старушонка, легистраторша», которую «для карьеры» надо было бы убить и ограбить, «то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости».
Таким образом, один из главных мотивов «эксперимента» Раскольникова – это проверка себя на «бронзу» «сверхчеловека», способного во имя достижения поставленной цели шагать через трупы. Примечательно, что такой взгляд Раскольникова (и Достоевского) на Наполеона совпадает со взглядом Андрея Болконского (и Толстого). «Не только гения и каких-нибудь особенных качеств не нужно хорошему полководцу, – пишет автор «Войны и мира», – но, напротив, ему нужно отсутствие самых высших, лучших человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского, пытливого сомнения. Он должен быть ограничен… Избави Бог, коли он, человек, полюбит кого-нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет». Этой формуле «сверхчеловека» отвечает и «Наполеон каторги» Вотрен, поучающий Эжена Растиньяка в романе «Отец
Горио» Бальзака (любимого автора Достоевского): «Принципов нет, а есть события, законов нет – есть обстоятельства; человек высокого полета сам применяется к событиям и обстоятельствам, чтобы руководить ими».
Итак, в теории Раскольникова изначально кроется неразрешимое противоречие. Не принимая позитивистского отношения к человеку, он в своем стремлении облагодетельствовать человечество руководствуется именно позитивистскими схемами и категориями. Возлагая на себя обязанности спасителя человечества, Мессии (Христа), он увлекается антихристианской идеей «сверхчеловека», которому «все дозволено».
Христианские идеи и образы в романе
Глубочайшему эгоизму обожествившей себя личности Достоевский противопоставил идею безраздельной и беззаветной, бескорыстно-жертвенной любви к людям, нашедшей свое окончательное воплощение в полной покорности Христа воле Бога. «Достигнуть полного могущества сознания и развития, вполне сознать свое я и отдать это все самовольно для всех… В этой идее есть нечто неотразимо-прекрасное, сладостное, неизбежное и даже необъяснимое», – писал Достоевский.
Единственный путь к обретению полноты и гармонии жизни, по глубокому убеждению писателя, лежит через страдание и сострадание: «Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием». Образ же Христа, воплотившего в себе земное страдание и духовное преодоление его, оказывается для писателя обещанием осуществления будущей гармонии.
О «направлении» своего творчества Достоевский говорил, что оно «истекает из глубины христианского духа народного». Высокий христианский идеал, по мнению писателя, уберегла тысячелетняя культура русского народа, противоположная западноевропейской буржуазной культуре собственников, цивилизации, ведущей к распадению масс на личности, у которых «вера в Бога …пала». «…Человек в этом состоянии чувствует себя плохо, тоскует, теряет источник живой жизни…», он обречен быть рабом самого себя или мнимых кумиров, вождей, лжепророков.
Не случайно «тоскующему» интеллигенту Раскольникову, попавшему под власть «заемных» идей, Достоевский посылает «неразвитую» Соню, с ее органичной религиозностью, добротой и милосердием, жертвенной любовью к конкретному, рядом находящемуся ближнему. Именно Соня дает Раскольникову Евангелие, с помощью которого начнется воскрешение и восстановление его личности. Религиозный философ К. Леонтьев обратил внимание на необычный характер религиозных убеждений Сони: «Заметим еще одну подробность – эта молодая девушка как-то молебнов не служит, духовников и монахов для советов не ищет, к чудотворным иконам и мощам не прикладывается». По мнению Ю. Лебедева, это своего рода «народная религиозность», «демократический вариант религиозного мироощущения», близко к сердцу принимающий христианский афоризм: «вера без дела мертва».
Христианская проблематика и этика находит свое непосредственное выражение в романе «Преступление и наказание». Достоевский, как и в других своих произведениях, широко опирается на священные тексты, которые отражаются в романе в форме прямых цитат, аллюзий, реминисценций. При истолковании священных текстов, евангельских притч «метафизика» православия отступает у писателя на второй план, а основной акцент делается на нравственные, назидательные аспекты. Спроецированная Достоевским на XIX столетие Священная история с ее героями, в противовес потерявшему нравственные ориентиры веку, показывает неисчерпаемость вечной проблематики Писания, неизменность ее нравственных установок.
В основу сюжета «Преступления и наказания» писатель положил новозаветную историю о воскресении Лазаря. Ключевой сценой в романе является эпизод чтения Соней по просьбе Раскольникова притчи о воскресении Лазаря из Вифании (Ин, 11:1—45). Исследователи творчества Достоевского неоднократно отмечали связь между историей Раскольникова и Лазарем, видя, например, особый смысл в том, что комната Раскольникова неоднократно уподобляется гробу, что именно под камнем он спрятал украденное у убитой старухи добро. [58] О Лазаре вспоминает в разговоре с Раскольниковым Порфирий Петрович, спрашивая, «буквально» ли тот верует в Бога и в воскресение Лазаря, и получает от нигилиста утвердительный ответ. Читая притчу, Соня выделяет слова Иисуса: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в меня, если и умрет, оживет», невольно подчеркивая тем самым подспудную возможность грядущего воскресения Раскольникова, находящегося после убийства «вне жизни» (см. слова Раскольникова «Разве я старушонку убил? Я себя убил…»). Эти же слова сопрягаются и с самой Соней, которая, пойдя на панель, как говорит Раскольников, «умертвила и предала себя».
Параллелизм истории преступления Раскольникова и притчи о Лазаре обнаруживаются и в цифре «четыре», также интонационно подчеркнутой Соней при чтении «вечной книги»: «Иисус говорит: Отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: Господи! уже смердит: ибо четыре дни, как он во гробе». Она энергично ударила на слово: четыре». Выделение Достоевским числа «четыре» не случайно. Чтение притчи о Лазаре происходит через четыре дня после преступления (нравственной смерти) Раскольникова. С. Белов отметил, что «четыре дни» Лазаря и Раскольникова… могут быть сопоставлены с четырьмя годами каторги самого Достоевского». Исследователь ссылается на письмо Достоевского к своему брату, где писатель эти четыре года уподобил погребению в гробу заживо, а выход из каторги назвал «светлым пробуждением и воскресением в новую жизнь». «Воскресением из мертвых» назвал Достоевский выход из каторги и в заключительной фразе «Записок из Мертвого дома».
