Мирон Петровский - Книги нашего детства
В 1973 году объединение «Экран» сняло десятисерийный мультипликационный кукольный фильм по сказкам Волкова «Волшебник Изумрудного города», «Урфин Джюс и его деревянные солдаты» и «Семь подземных королей». Фильм был несколько раз показан по Всесоюзному телевидению. Еще раньше Московская студия диафильмов выпустила ленту «Волшебник Изумрудного города».
Нет, кажется, в искусстве такого жанра, который не попытался бы освоить «Волшебника» на своем языке. Всесоюзная фирма «Мелодия» (Апрелевский завод) в 1967 году записала на долгоиграющую пластинку инсценировку сказки. Герои «Волшебника» заговорили голосами замечательных артистов: Р. Плятта, М. Бабановой, А. Папанова, Г. Вицина. В сентябре 1974-го по Всесоюзному радио прозвучала радиопостановка «Волшебника» с участием тех же артистов.
«Волшебник Изумрудного города» — это уже не просто книга или, по крайней мере, не только книга. Это прежде всего — любимый миф детского мира. Конечно, при переделках для кукольного, оперного или драматического театра, при инсценировке на радио, на телевидении и так далее, что-то меняется в сказке — одно исчезает, другое приходит — но ведь все, что живет, меняется. Живому свойственно меняться, сохраняя свою первооснову, — память о самом себе. А структурная основа сказки — обаятельные персонажи, идущие через опыт к самопознанию, — так сильна, что ее не могут размыть никакие переделки. В любом сценическом или ином воплощении сказки присутствует память о книге, невидимая, но ощутимая ссылка на нее.
Книга (не сказка, заметим, но книга — физическая вещь, обладающая духовным потенциалом) сама в свой черед стала своеобразной героиней художественного произведения. Рассказ Юрия Качаева так и называется — «Волшебник Изумрудного города» (кавычки — авторские, имеющие в виду именно книгу). Девочка, вывезенная из осажденного Ленинграда в далекое зауральское село, захватила с собой свою самую большую драгоценность — книжку об Изумрудном городе. Сытенький и в меру толстокожий мальчик из местных больно оскорбляет истончившуюся, изголодавшуюся ленинградку. Она переносит обиду молча, не теряя достоинства. Девочка рассказывает сказку малышам, а книгу великодушно дарит на прощанье своему обидчику: может, прочтет и станет добрее.
Ничего удивительного — это действительно добрая книга, написанная от доброты и для доброты. Поэтому она — вместе с другими книгами нашего детства — по-прежнему приходит к читателю, чтобы наставить, ободрить, обнадежить, освободить от страха перед огромным и неведомым миром — и перед собой, неведомым и маленьким. Она обещает познание — то есть победу. Что может быть обаятельней книги, которая приходит, чтобы сказать: не бойтесь…
Самуил Лурье
Не плакать, не смеяться
Если вы, господин читатель, уже насладились этой книгой — а не просто заглядываете на всякий случай в сопроводительные документы, — то теперь, задним числом, нарочитая безобидность названия вас, понятно, забавляет. Притом что автор не имел в виду ничего такого, а, наоборот, всего лишь хотел, чтобы его сочинение не бросалось в глаза дуракам.
Предыдущее, хотя было озаглавлено еще скромней — «Детская литература — большая и маленькая», — бросилось. Еще до того, как должно было появиться. Еще, так сказать, в дверях. И было уничтожено. Между прочим: телеграмму о том, что договор на книгу разорван в одностороннем порядке, а набор ссыпан, — автор получил 21 августа 1968 года. Возможно, эта дата вам что-нибудь говорит.
— Бывают такие странные совпадения, бывают, — усмехается Мирон Семенович Петровский. — Меня вышибли из моих занятий детской литературой — и вообще отовсюду. Мои заявки отвергались или оставались без ответа, рукописи возвращались или терялись безвозвратно…[374]
Заявок было подано в издательства штук сорок. И готовых книг — с десяток. Ни одна не была принята. Как если бы по всем редакциям Советского Союза некий тайный трибунал разослал копию приговора: Петровскому М. С. — двадцать лет бесплатного, безвестного, безнадежного труда.
— Андрей Белый где-то заметил, что значение литератора не в последнюю очередь измеряется количеством неизданных рукописей в его архиве. В этом смысле я, конечно, значительный литератор.
В 1986 году за истечением срока давности — отчасти благодаря ему же: в знак того, что ветер переменился, — одну из рукописей наконец издали. Эту вот самую — «Книги нашего детства» (с вымарками, с вымарками!). Мигом была раскуплена, хором расхвалена.
И всё. В судьбе автора словно ничего не случилось. Как если бы он дотащил тяжелый камень до пруда — из последних сил поднял — бросил как мог далеко — и по листве окружающих деревьев пробежал легкий аплодисмент.
— Тут начинается другая история, столь же скучная, сколь и мучительная. Дело в том, что я исходил из тезиса, как выяснилось, ложного: мне казалось, что успех изданной книги становится если не гарантией, то, по крайней мере, предпосылкой для издания следующей. Как бы не так!
Разумеется, не так. И еще 20 (прописью: двадцать) лет презренная наша т. н. литературная общественность третировала М. С. Петровского как бесчиновного провинциального специалиста по маловажным предметам.
В результате чего составителям всех предисловий и послесловий к этой книжке (переиздания, вот увидите, понадобятся еще не раз) придется, как с грустью предугадывает М. С. Петровский, объяснять — отчего моя биография так длинна, а библиография так коротка и бедна.
Ответ у вас буквально в руках. Эта книга не только замечательно хорошо написана (что бывает редко), но и блестяще умна (чего не бывает почти никогда).
Словно состоит не из фраз, а из идей.
Которые вспыхивают одна за другой на пересечении рассматриваемых фактов (как правило — прежде неизвестных или сопоставленных впервые; как правило — поразительных). Выглядит это так, словно факты сами начинают светиться смыслом — внезапным и очевидным. Или как будто понимание этого смысла пришло нам в голову само.
Получается сплошное торжество истины — настоящей, научной, — однако же извлекаемой из материала прямо на наших глазах инструментами вроде как обыкновенными. Помещаемой в прозрачные предложения разговорной речи.
Отчего у нас и возникает счастливая иллюзия, что мыслить — даже на грани ясновидения, даже проникая в самую суть связей между вещами, — легко.
Как прыгнуть выше головы. Некоторые же — прыгают. И когда мы глядим, как рекордсмен изгибается в воздухе над планкой, — наши мускулы сводит судорога воображаемой свободы от самих себя.
Книга Мирона Петровского доставляет такую же радость — уму.
Бывают такие книги. Почти каждому хоть одна такая да попалась. Согласитесь — абсолютно не важно, какой в ней трактовался предмет. История снежинки, муравейника или сказки. Сам Мирон Петровский — в детстве еще — набрел на один труд по теории художественного перевода. Тогда-то с ним и случилось самое главное, что может вообще случиться с человеком — по крайней мере, с человеком пишущим.
— Эта книга открыла мне, двенадцатилетнему закомплексованному подростку, возможность быть свободным, научила свободе. То есть, конечно, я не стал вмиг и навсегда свободным, но ощущение было такое, что я вырвался из клетки самого себя и прорвался к самому себе, и обратно уже не вернусь, а буду только расширять прорыв, отгибая прутья. Так научившийся однажды держать равновесие на велосипеде или держаться на воде уже вовеки не разучится, даже если никогда и близко не подойдет к воде и велосипеду, такое вот ноу хау. Разумеется, тогдашние слова были другие, да и не помню я слов, но ощущение было то. Самое то.
Роковая эта книга была — «Высокое искусство» Корнея Чуковского. Полагаю, она не только научила мальчика думать по-настоящему — то есть не лгать самому себе, — но и стала наглядным, хотя и обманчивым примером: не лгать публично — тоже можно! это разрешается! как минимум в некоторых профессиях — почти что требуется… или хотя бы в некоторых дисциплинах.
И мальчик окончил киевский филфак. И занялся литературной критикой.
— Статейки, которые я начал рассылать по редакциям с конца 1950-х, поначалу принимались с распростертыми руками, потом с руками, глухо замкнутыми на груди, потом не принимались вовсе. Все заканчивалось на третьей статье, точно как в анекдоте времен англо-бурской войны — о третьем прикуривающем от спички: когда прикуривает первый, бур берет винтовку, когда второй — прицеливается, когда третий — стреляет. Третьих статей у меня не было, все третьи оставались в рукописи. Нужно было менять тему, жанр, редакцию — для того, чтобы с легкостью напечатать одну статью, с трудом — вторую, и быть застреленным на третьей. Я искал двери, в которые мог бы войти, и дергал все…
